Большой облом. Владимир Хачатуров

сегодняшним стартом, или же удовлетвориться бездарным повторением пройденного, положившись на дырявую память?

      Кабинет их светлости – это сто квадратных метров белых толстых ковров, пятьдесят кубометров роскошной мебели из дорогой древесины, звездное небо бронзовых светильников, залежи стеллажей, уставленных редкими книгами в телячьих, сафьяновых и рыбьих переплетах, камин из черного мрамора с медной решеткой, необъятный письменный стол и необозримый – овальный, предназначенный для оперативных совещаний по насущным вопросам миллиардовладения, в том числе – о порядке вышибания клина клином. В последнем случае стол покрывается белой льняной скатертью и загромождается всем, что Бог послал в холодильные камеры и винные погреба миллиардера. Посмотреть – и то любо, и то дорого, а уж о том, чтобы принять участие – лучше не мечтать…

      Окна зашторены, светильники горят вполнакала, в большом камине языки пламени лениво отплясывают нечто задумчивое, интеллигибельное под шепоток двух мощных кондиционеров, навевающих бодрящую свежесть болдинской осени. За столом – трое. И пусть их лица испещрены боевыми отметинами ночи, прошедшей в упорном поединке с выпивкой, выглядят они все равно как огурчики. Правда, несколько маринованные. Но лучше быть маринованным огурчиком, чем свежим, но фруктом, не так ли?

      Компанию князю составляют курляндский барон Остерман – человек утонченный, щеголеватый, многоречивый, скудноволосенький, – и личный секретарь хозяина разночинец Шумилин, отличающийся совершенно противоположными качествами, в том числе строгой точностью суждений. Если скажет кому-нибудь, ну хоть, к примеру, той же Анне Сергеевне: «Анна Сергеевна, вы блядь!», то всё, как отрежет. И сколько потом не толкуй ему, что достоинства упомянутой особы вовсе не исчерпываются этим, бесспорно, емким, но далеко не универсальным определением, с места его уже не сдвинуть. Вот и сейчас, когда возник вопрос о том, что ввечеру было выпито в промежутке между джином «Фоллэнсби» и шампанским «Родерер», Шумилин как уперся в портвейн, так и стоит – непоколебимым воплощением принципиальности.

      – Fi donc![4] – морщится барон, – терпеть не могу портвейна.

      – Однако пили, – упрямствует секретарь.

      – All ‘Right[5], – решается барон на уступку. – Давайте сойдемся на сухой мадере dix ans de bouteille[6], Кирилл Мефодьевич, mir nichts, dir nichts[7], a?

      – Не-а, – качает головой неумолимый Шумилин. – Правда превыше всего: раз клин клином, значит, портвейн…

      Остерман глядит краем глаза на Лядова, другим – на пузатую бутылку португальского портвейна, и предпринимает обходной маневр.

      – Дело даже не в личных вкусах, мон шер, дело в смысле, в проке, в авантаже, если угодно. Вот смотрите: водка кровь чистит, коньяк сосуды расширяет, бургундское мозг окрыляет, шампанское сердце веселит, пиво почкам прохлаждаться не дает… А что, простите, творит с нами ваш портвейн, кроме того, что бьет по шарам без всякой жалости и милости?

      – Вас послушать,

4

Фу! (фр.).

5

О’кей (англ.).

6

Десятилетняя выдержка (фр.).

7

Ни мне, ни тебе (нем.).