Граната. Владислав Крапивин

тебе и раз! Воевал за ислам, под знаменем пророка Шамиля, а потом – в христиане?

      – Я думаю, он воевал не столько за ислам, сколько за свои понятия свободы, – не сдавался дед. И добавлял с лукавством: – К тому же, любезная Людмила Трофимовна, любовь бывает посильнее всяких религий. Мир знает тому немало примеров. А?

      Впрочем, рассказывая семейную легенду, дед и сам посмеивался. И добавлял:

      – Больше никого из кавказцев у нас в роду не было. Но иногда чувствуется в крови что-то такое: хочется схватить шашку, и на коня…

      Мама считала, что «такое» есть в крови и у Мишки. Иначе в кого он? Папа – сосредоточенный, весь в своих научных делах, спокойный и в очень толстых очках – в молодости его даже на фронт из-за близорукости не пустили. Мама – тоже с ровным характером и бывшая отличница… Когда мама пудрила Мишкины синяки или разглядывала его дневник, она качала головой и говорила со вздохами:

      – Черкес ты непутевый у меня, Мишка…

      Мама одна умела говорить «Мишка» так, что имя не казалось неуклюжим. Она мягко растягивала слог «ми», а тяжелый плюшевый звук «ш» почти исчезал в мамином вздохе. Но и мама иногда называла сына школьно-уличным именем: «Опять за стол с немытыми руками? Ох, Гай, получишь ты у меня трепку!»

      Никакой трепки от мамы он никогда не получал. Разве что хлопнет она его по затылку, заросшему светлыми, совсем не черкесскими волосами, так это со смехом…

      А иногда мама называла его Гаем и по-другому, ласково: «Ох, Гай ты мой Гай, в кого у тебя глазищи такие?» («Какие?» – буркал Гай. Мама смеялась: «Как купорос».) Или строго: «Гай, где тебя черти носили до темноты?»

      Струйка теплого воздуха шевельнула на затылке волосы, а показалось – будто мамина ладонь. «Ох, Гай, где ты у меня, а?»

      А он здесь. Далеко-далеко от родного Среднекамска. Лежит, прижатый к твердой кремнистой земле потоками сухого зноя и бесконечными «та-та-та» засевшего в камнях пулеметчика.

      – Ми-шка.

      …Он постеснялся здесь назвать себя Гаем. А на «Мишку» до сих пор отзывается с замедлением – с непривычки и от внутреннего упрямства.

      – Миш… – его дернули за ступню. Гай оглянулся. Сзади – взмокший, в сдвинутой на затылок испанке – лежал Игореша. – Артур сказал, чтобы ты закидал пулемет гранатами.

      – Да у меня всего одна! – Гай сжимал в правой ладони бумажный, перевязанный нитками пакет с сухой землей. Такие гранаты они понаделали с утра. Теперь их осталось совсем мало.

      – У меня есть две… Но мне их не добросить, – самокритично выдохнул Игореша.

      – Давай…

      Одну Игорешину гранату он взял в левую руку, вместе с рейкой, изображавшей автомат. Вторую с натугой запихал в задний карман на шортах. Карман, и без того уже надорванный, затрещал. Гай мужественно чертыхнулся. Затем толчком ввинтил себя в ломкие заросли подсохшей травы (похожей на полынь, но с другим запахом) и прополз до края каменистой открытой площадки на пологом склоне.

      До пулемета было теперь метров десять.

      Отсюда