Валькирия в черном. Татьяна Степанова

– работницы в платках и телогрейках. Они отвечали на вопросы, и на всех лицах застыло одинаково напряженное выражение – недоумения, страха.

      «По делу допрошено более 150 свидетелей» – возникли пояснительные титры.

      – Ясно, что все это лишь косвенные свидетельства. Из прямых доказательств – лишь наличие следов яда в останках жертв. И затем показания по последнему эпизоду, случившемуся в Подмосковье, – сказала Белла Григорьевна.

      – Где именно у нас в Подмосковье? – спросила Катя.

      – Промышленный город Электрогорск, – Белла Григорьевна прочла название по титрам.

      – Где?!

      – Электрогорск, вот написано же, – Тим Марголин кивнул на экран. – Мы туда выезжали, и не раз. Там еще трамвай у них по городу бегает.

      Катя увидела на экране изображение заводских корпусов и высокую трубу, из которой валил черный дым. Индустриальный пейзаж, который обожали киношники пятидесятых и воспевали в лирических мелодрамах из «рабочей жизни».

      Затем возникли кадры лесного массива, дороги, забора, ворот, распахнутых настежь, потому что туда въезжал милицейский автобус – точь-в-точь как в телефильме «Место встречи изменить нельзя».

      И вывеска – «Пионерский лагерь «Звонкие горны». Добро пожаловать, друзья!».

      А потом сразу появились кадры палат местной больницы – пустые койки и растерянные, испуганные лица врачей.

      – Вот мы и подошли к эпизоду по Электрогорску. Именно здесь она получила прозвище «Отравительница детей». Уже после ареста, конечно, – Белла Григорьевна сняла очки. – Какая же тварь… гадина… А мы теперь сидим и смотрим на ее художества. Пленку сто лет под замком храним. Она дала яд таллий детям. Отравила ядом. Семь подростков скончались в этом лагере «Звонкие горны», куда она устроилась учительницей физкультуры летом 1955 года.

      Никто из сидящих в просмотровой не произнес ни слова, пока шли кадры опустевших больничных палат. Затем снова возникли кадры лагеря – чисто подметенные, посыпанные песком дорожки, деревянные корпуса, где размещались пионерские отряды, умывальники, спортивная площадка, окруженная соснами, берег реки с песчаным пляжем.

      Съемка пионерского лагеря производилась погожим солнечным днем, но уже осенью – видно, где-то в сентябре. Сквозь листву камера брала крупным планом сочные тяжелые гроздья рябины – багряные, но на пленке черные.

      Все казалось черным, одетым в траур.

      – Когда же мы увидим ее? – спросил Тим Марголин.

      – Сейчас. Вот смотрите. Какой была Любовь Зыкова.

      Крупный план. Женщина. Блондинка. В пестром летнем платье по моде пятидесятых годов – с юбкой солнце-клеш. И короткая безрукавка – болеро.

      Женщина сидит на стуле. Свет ярко направлен ей в лицо, но она не отворачивается ни от света, ни от камеры.

      Затем со светом что-то делают, регулируют его там, в кадре, чтобы он не бил в глаза, не слепил – ни ту, которую снимают, ни тех, кто смотрит кинохронику.

      Женщина в кадре смотрит прямо на