Смешные люди. Александр Лепещенко

Впрочем, ещё больше я был изумлён тем, как Гулевич поедал его взглядом.

      – Да кто он такой? – спросил я друга.

      – Кто? Это Самвел Иосифян… младший брат Иосифа.

      – А он что, из боксёров?

      – Он-то? Да, он выступал на профессиональном ринге, – Гулевич потрогал чёрную бороду. – А теперь директор крупной строительной компании. Поговаривают, собрался в депутаты. Запомните его…

      – Запомнить как следует? – В моих словах торчали иголки.

      – Э-э, знали бы вы, в чём дело!

      – Расскажите, буду знать. А то природу выворачивает.

      – Всё пошло не так… Сажина видели?

      – Конечно. Евгений Борисыч сидел в нашем секторе, и, если я не обознался, с ним был Гринёв. Ну тот, похожий на висельника кандидат.

      – Да-да, это был он. Мне нужно сейчас же уехать. Завтра, да лучше завтра, мы всё обсудим. Прощайте!.. Встретимся у вас, коли не против?

      – Ну, можно и встретиться, а чего ж!

      …Свет мятежного заката падал на тротуар, деревья, машины и людей. Пока доехал домой, наступила слепая, тёмная ночь.

      Тишина была невозмущаемая.

      Не ужинал, лёг, но не спалось.

      Всё мерещилось, как прах над полями несётся.

      Всё слышалось: «Эх, русский народец! Не любит умирать своей смертью!»

      Глава двенадцатая

      Бессонница праздновала победу.

      Видимо, тёмные недомолвки подействовали на мои нервы. Впрочем, свою роль сыграла и «Арена в Арле».

      Картина не давала покоя.

      Вряд ли Ван Гог написал бы её где-нибудь ещё, кроме Арля. Ведь именно там мистраль, абсент и зной свели его с ума, обострив восприятие. Там, по собственному его выражению, он померился кистью с солнцем.

      Один парижский журналист пытался отговорить Винсента Ван Гога жить в этом городе.

      «Арль – совсем как эпилептик, – считал этот журналист. – Он доводит себя до такого нервного возбуждения, что только и ждёшь – вот-вот начнётся припадок, и он будет биться в судорогах с пеной на губах… Город всё время на грани припадка, но припадок никогда не начинается. Три месяца я ждал, что здесь вспыхнет революция или на площади Мэрии произойдёт извержение вулкана. Десятки раз я думал, что жители внезапно сойдут с ума и перережут друг другу глотки! Но в тот самый миг, когда катастрофа была неизбежна, мистраль на пару дней стихал, а солнце пряталось за облака».

      – Не дай мне Бог сойти с ума… – я вздрогнул и осёкся.

      В это мгновение вспомнилась совсем другая картина. Она изображала Спасителя, только что снятого с креста. Это была работа кисти Ганса Гольбейна-младшего.

      Достоевский, «возросший на Карамзине», знал об этой картине из «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина. Приехав за границу в 1868 году, Федор Михайлович захотел увидеть полотно Гольбейна и вместе с женой остановился на сутки в Базеле.

      «Мёртвый Христос» глубоко потряс романиста, и он, как впоследствии его герой князь Мышкин, сказал, что «от такой картины вера может пропасть».

      Вот и для умирающего от чахотки Ипполита Терентьева картина Гольбейна