Мания. 2. Мафия. Евгений Кулькин

не быть первым. Потому обидно было даже то, что жене чуть ли не больше уделили внимания, чем ему.

      И не понял он тогда своим еще не достаточно гибким политическим интеллектом, что он в будущем первый и сейчас надо поработать на его прихоти. И особенно на капризы его жены. Побольше шуму в печати, побольше разных россказней о том, какая она великая. Если так называемый секретарь ЦК умный, то поймет это как подначку. А если…

      Они попали в точку. Там вообще редко когда ошибаются в дури, которую мы выкидываем. И так умело ею пользуются, что дух захватывает.

      За окном сереет вечер. Где-то далеко, поикивая, идет трамвай. Видимо, снег, с шелестом разносимый по крышам, чуть позванивает.

      Как-то отец признался: «Испереживаешься за тебя».

      В тот приезд, помнит, к утру ночь так настудилась, что не верилось в процветание несколькими часами тут теплого майского вечера.

      Теперь – зима. Стоят запушенные снегом ели. Меж ними пестри, навихренная сюда палая листва.

      Вчера по Москве пронеслась настоящая пурга. И через минуту там, где только что ничего не было, уже сгорбливался сугроб.

      И как только схлынывало время, отпущенное ему на суету, и свет потоплял то, что выходило из-под власти тумана, падающие лучи чем-то напоминали на льду выстил камыша. И думалось, через минуту или две впереди возникнет седловатая гора и интеллигентно-подначный возглас:

      – Привет, сидельцы!

      Так прозывались в ту пору, о которой он вспомнил, рыбаки подледного промысла.

      – А вы, с изволения сказать, – воспоследует ответ, – за каким ляхом сюда приехали?

      И ужаснет признанием, что сегодня клева нет.

      А рядом с отцом-рыбаком мальчишка во всем казацком. И сабля еще заморская ко всем прочим припоясана.

      Там, где летом разлужье, теперь пестро-белая ровнота. А чуть левее, где раньше лиловел пруд, теперь вечеряли обозники. Там пролегла дорога.

      – Вроде чуть примякло при солнце, – говорит рыбак, – и снова, вишь, день студится предвечерней стынью.

      Да и чувствовалось, что в самом деле морозило. Клейко смешало глаза.

      – Ну как там в Москве? – извечный вопрос. – Жизнь хужеет, а пиджак – ужеет?

      Второй кому-то рассказ ведет:

      – Добришко кое-какое сбыл. Отвез выкуп.

      Некогда дослушать, хоть и интересно. Вон как закурчавился куст от инея.

      В стемневшем небе родился непонятный гул.

      – А вот тут, – говорит первый рыбак, – почему-то растут только неедалые травы. Ни одна скотина их не жрет.

      И указал, где именно.

      У ног лежит листик, вырванный из книги. Прочитал первую строчку: «Уже в свои семнадцать Николай понял, что смерть – довольно серьезная неприятность. Потому жизнь и предстала скорбной обряжкой перед ним».

      Ветер выхватил у него этот листок.

      И вдруг обозники запели.

      Во соломе то было, во соломушке,

      Во ячменной, во ячменной да в ячневой,

      Отзвенели да по кущам да соловушки.

      Свои