Гравюра. Алексей Еремин

домиками и крупной белой церковью посредине, которая притягивала взгляд, который от неё уходил в тёмный хвойный лес и выше в тучное небо.

      Вечером чёрный, будто сгоревший и залитый дождями город, засветился белым снегом.

      Комната, обитая жёлтой строганой доской, остыла. Лицо мёрзло, а телу под толстым ватным покровом, словно в старом и тяжёлом тулупе, тепло. В мантии одеяла он прошагал по холодным крашеным синим доскам к окну. Со второго этажа увидел, как тонет в шторме сугробов соседский красного кирпича особняк. Правее, за яблонями сада, ставшими за снегопад соцветиями цветной капусты, маяком над морем красная кирпичная труба котельной. Через искорки, намёрзшие на внешнем стекле, он долго смотрел на плотный ствол пара из трубы, который яростно клубился в голубом небе вдохновенной и энергичной джазовой импровизацией, ширился, как летящая по ветру свадебная фата, и таял.

      Он стоял и смотрел, как пар поднимался и улетал, снова и снова, снова и снова. Он чувствовал какой-то смысл в этом повторяющемся рождении, избыточной энергии и растворении без следа, хотел его осознать, но только как зачарованный смотрел и смотрел, снова и снова, снова и снова.

      Снегопад. Тупик в сугробах, по нему идёт глубокая узкая тропа. Расходясь со встречным, он шагает одной ногой в глубокий снег. И от того, как предупредительно уступает тебе дорогу встречный, оттягивая за руку назад пухлого от синего комбинезона малыша, спешащего с пластмассовой лопаткой в руке, от того, как трудно шагать, увязая одной ногой в снегу, от того, как тяжело месить снег высокими валенками, будто домохозяйка месит вязкое тесто руками, от того, как голени свободно болтаются в широких и колючих раструбах голенищ, от того, как когда он поднял лицо, на кожу сели крупные холодные снежинки, а он не различил облака и только ясно видел, что в тот день не снег падал, а в полном безветрии само небо оседало густыми крупными хлопьями, – радостно.

      Раскрыл толстую, как в куртке пуховой, дверь лавки, обтянутую бурым дерматином, иссечённым стрелами решительных ударов полководца на карте, сдвигая на себя наметенный снег, ширя радиус чистой поверхности каменной плиты крыльца, где в выбоинах, как молочная пенка в чашке латте, лежали пушистые снежинки, сошёл как со ступени на дощатый деревянный пол, под звяканье колокольчика, не звонкое, а равнодушное, как тусклый взгляд пропойцы.

      За длинным прилавком белая стена в просторных полках, заставленных донжонами консервов, окольцованных, как пизанская башня арочными галереями, контрастными поясами этикеток, длинной шеренгой стеклянных банок, строем старослужащих пузатых солдат в парадных мундирах солёных помидор, зелёных огурцов или расшитых разноцветными шнурами салатного ассорти. На полках ниже, как мусор в целлофановых мешках просторно валяется на стихийной помойке, лежали в ярких пакетах крупы и макароны. Из пустого угла с закрытой дверью в подсобные