я моё сосуществование в религиозные символы новозеландских Маори, в грубые очертания погасших узоров та-моко на лицах искушенных похотью, невидимых миру – иорданцев и крипто-христиан. Моя жизнь была разобрана – в солнечную пыль истощенного саморазрушения, протяженностью в сорок тысяч милей. Моё будущее, подобно погасшим огням Хиросимы, разобранное, тайным обществом монгольских неонацистских группировок – в мертвую материю сосуществования Ост-индийских кораблей-призраков,
более – не имело никакого значения… теперь – не имело; перестало иметь, в тот самый момент, когда в день моего тридцати трёхлетия… (индустриальный возраст Христа, обозначающий моё – principio; моё – Альфа и Омега; моё – Колесо сансары; мой – Принцип Парето; моё – Лезвие Оккама; мою – Точку экстремума… полусинтетическое значение моей полуразрушенной «сферы Я»; тающих осколков соблазнения и духовного самовыгорания по канонической философии Декарта… «чистого Я»; до выбеленных в сечение Вифлеемской звезды – губ; начальной точки моей психопатии, и пройденной точки невозврата), в светлый праздник гималайских монахов – Сонгкран, в одном из востребованных и часто посещаемым (пятым по счету днем, в ночь с пятницы на субботу) правящей элитой ОАЭ… (светскими фотографами, шеф-поварами бьюти-баров и креативными директорами интернет магазинов исламской одежды, художниками Сан-Диего, винными детективами из Фриско и нелегальными мигрантами Латинской Америки)… поп-арт кафе пост-маоистского Китая, где, по воскресениям поет свои бархатные песни Фрэнк Синатра, под тихий шепот-аккомпанемент канонизированных нот новоорлеанского джаза за правом оркестра Бенни Гудмана… американский палеонтолог по прозвищу Честный Эйб – фармацевт подпольного боксерского клуба в Ханое, весом не более ста пятидесяти фунтов (хотя на мой личный вкус и материально-пессимистичный взгляд – общего, исключительно во внешних физиологических проявлений черт лица, было – минимальным) – озвучил… Озвучил, что-то до отвращения правдивое, тающее солью Индийского океана на обезображенных клеймом иудейской меноры – губах, оставляя привкус обиды где-то глубоко внутри. Озвучил шепотом, обозначая, понятными лишь ему полутонами и символами, матричную транскрипцию персидского алфавита… Ipse dixit – элегическим дистихом; вырезанным лепестками сакуры на ржавых полотнах истории; неизданными поэмами Брута… И его кукурузные слезы, звенящие в голосе, заставляли звучать его выше… Выше, на целую октаву. Он стоял передо мной в монументальной позе Иди Амина, застыв – обезображенным соляным столпом Гоморры, точь-в-точь как на карикатурах Валтмана; с карикатурным яблочным мартини в выбеленных вторичным сифилисом крепко сжатых пальцах прозрачной руки, декларируя мне забытые строки из «Илиады» и, как бы между делом, предлагая мне обнаженную, гомосексуально девственную непристойность сценария своего –
продолжения… Разрезая меня инопланетной похотью небесно-синего цвета глаз, разрешая переступить за черту. Переступить эклектичный порог однополого саморазрушения… Минутой ранее, скоропостижно верно (и точечно) – убивая меня приговором, в виде не распакованных болью цветов для Элджернона, и моим временем… Посмертным диагнозом светодиодных индейцев Перу, и умалишенного хрипа… Стенографическим отчетом о процессах Золя, засекреченным «Делом Дрейфуса» … Будто бы – Плетью Возмездия, и былой праздности, рассекая мою христианскую кожу, выворачивая все мои внутренности на холод и зной неравномерного бытия – моей
кукурузной тайной, вшитой безликим желанием l’appel du vide, в разорванную плоть нового дня …
Он одиноко блуждал своими губами, цвета уругвайского агата, в сиреневом сгустке электрических проводов и реинкарнаций, на дне неофитовых бликов реки Евфрат – стыдливо ползущей по листьям финиковых пальм… Эпилептически горько, лаская кровью своих рук, возбужденную плоть своей суррогатной матери, которая, в бестактных порывах своего самоанализа, жадно упивалась отдавшейся ей свободой, и вкусом лимонной водки, употребляемой ею прямо из наркозависимой пасти открытого горла электровакуумной бутылки; почерневшим серебром Помпеи, в избытках моей чаши грехопадения, сексуальными предпочтениями – в виде не частых уединений в комнату для курения опиума (оббитую пакистанскими коврами, кроваво-красных оттенков, с геометрическими узорами на шерстяном теле, где, пол был усеян позолотой оранжевых опилок, и бабочки морфо, кружили в экстатическом танце братства маулавийа, в безликом пространстве, под тайную исповедь звуков бибопа), с пахнущими сандаловым маслом и вьетнамской корицей – парижскими транссексуалами, и своим некрещеным сыном, воспитанным семьей Мэнсона; они ненавидели меня, меняя строение собственного тела – древнеиндийской медитацией, и чтением ста аятов Корана на диалектах токипона; сливаясь в похоти своих сексуальных извращений прямо на глазах случайных прохожих… На глазах марширующих на границе «Трёх государств» мультипликационных школьников, иранского происхождения, граждан Соединенного Королевства («Боже! Милостивую Королеву храни, продли её величавые дни!») в фиолетового цвета пиджаках от Александра Маккуина небрежно накинутых на сутулые загорелые солнцем Тегерана – спины; в спортивного кроя куртках с подкладкой из шерстяных армейских одеял… Которые, по возможности быстро и скоро, сядут за руль халяльных грузовиков-киллеров, уничтожая в туристических центрах Европы – голубоглазое будущее, обреченных
