Лето кончится не скоро. Владислав Крапивин

гордостью сообщил Платон. Словно сам был автором фокуса.

      – У какой трубы? Вон у той?

      – Да нет! Левее, где облако…

      Облако показалось Шурке похожим на лопоухого щенка. И, видимо, не только Шурке. Ник вдруг проговорил, как Гриша Сапожкин:

      – Скажите, п-пожалуйста, вы не видели рыжего щенка с черным пятном на ухе?

      Все опять помолчали.

      – Знаете что?! – Кустик вдруг завертел клочкастой головой. – А может, он как раз и есть инопланетянин?

      – Кто? – без особого удивления сказал Платон.

      – Ну, этот… Гриша.

      – Перегрелся ты, бедный, – пожалела Кустика Тина.

      – Сама ты перегрелась! Вы разве… сами не заметили?

      – Что? – осторожно спросил Шурка.

      – Ну, какой он… не приспособленный к земным условиям. Беззащитный.

      – Господи, а сам-то ты… – со стоном сказала Женька.

      – А что я?.. Ну и что! А вы много про меня знаете?! Может, я тоже… Вот улечу однажды в другое пространство!

      – Только попробуй, – сказал Платон. И почему-то посмотрел на Шурку.

      4. Дразнилки и щекоталки

      Платон жил недалеко от Женьки. Дом его – просторный, старый, с верандой и высоким крыльцом – стоял в глубине двора, среди корявых густых яблонь.

      На крыльцо вышла очень пожилая дама с седой прической.

      – Здрасьте, Вера Викентьевна! – хором сказали все, кроме Шурки. А Женька Шурке шепнула:

      – Это его бабушка.

      – Здравствуйте, племя младое…

      – Бабушка, это Шурка… – Платон тронул его за плечо.

      – Здравствуйте, Шурка. – Бабушка Платона, похожая на старую учительницу музыки, медленно кивнула.

      В первый момент Шурка встал прямо, голову наклонил, руки по швам. А во второй – понял, как он забавен в этой позе: встрепанный, с босой ногой, в пыльных подвернутых штанах и мятой рубахе навыпуск. Но Вера Викентьевна смотрела с высоты ступеней благожелательно и серьезно. Может быть, сквозь потрепанную внешность разглядела прежнего Шурку – мальчика в черном бархате концертного костюма с белым воротничком? Изящного ксилофониста из детского оркестра «Аистята»? Того Шурку, о котором он сам почти позабыл?

      Под навесом двухэтажного сарая лежало несколько громадных (и, видимо, древних) плах. К одной были привинчены слесарные тиски. К другой – чугунная «нога» для сапожных работ.

      – Дедушка любил на досуге сапоги потачать. Как Лев Толстой, – объяснил Платон. – Ну, давай твой башмак.

      Кроссовку насадили на «лапу». Накачали под подошву пахнущего бензином клея из тюбика. Подождали, прижали, придавили старинным литым утюгом.

      – С полчасика пускай посохнет, – решил Платон.

      «Значит, я могу быть тут еще не меньше получаса!» – тихо возрадовался Шурка. Глянул на Женьку, смутился, решив, что она прочитала его мысли…

      Двор был солнечный, с травой и бабочками, со шмелями, что гудели у заборов над иван-чаем.

      Недалеко от сарая вкопан был турник. Сейчас на нем вниз головой неумело болтался Кустик. В этом положении он изрек:

      – Ох как хлебушка хочется. И пить. Квасу-то мы