Синяя борода. Курт Воннегут

наверно, предпочли бы смотреть, как Джордж Вашингтон переправляется через Делавар, – отреагировал я.

      – А то нет? – сказала она. – Хотя знаете, какую картину хотела бы я увидеть теперь, после нашего разговора на берегу?

      – Какую? – спросил я, приподняв брови и снова подмигнув Шлезингеру.

      – Чтобы на ней внизу были земля и трава.

      – Коричневое с зеленым? – предположил я.

      – Прекрасно, – сказала она. – А вверху небо.

      – Голубое, – уточняю.

      – Может, и с облаками, – сказала она.

      – Легко дорисовать, – сказал я.

      – А на земле, под небом…

      – Утка? – перебил я. – Или шарманщик с обезьянкой? Или там матрос с барышней на садовой скамейке?

      – Не утка, и никакой не шарманщик с обезьянкой, и не матрос с барышней, – сказала она. – На земле масса трупов пораскидано в самых разных позах. Прямо перед нами прелестное лицо девушки лет так шестнадцати-семнадцати. Она придавлена трупом убитого мужчины, но жива и уставилась в открытый рот мертвой старухи, лицо которой совсем рядом, в нескольких дюймах. А из этого беззубого рта вываливаются бриллианты, изумруды и рубины.

      Наступила тишина. Потом она говорит:

      – На такой картине можно новую религию построить, и притом очень нужную. – И кивнула в сторону Поллока.

      – А вот эта картина годится только для рекламы пилюль каких-нибудь от похмелья или, не знаю, от морской болезни.

      Шлезингер спросил, что привело ее в Хемптон, ведь она же никого здесь не знает. Надеялась, говорит, обрести тут покой, от тревог отвлечься, полностью сосредоточиться на биографии мужа, нейрохирурга из Балтимора, которую сейчас пишет.

      Шлезингер приосанился: он ведь писатель, одиннадцать романов опубликовал, – и как профессионал принялся опекать дилетантку.

      – Каждый считает, что может стать писателем, – сказал он с легкой иронией.

      – Попытка – не преступление, – отпарировала она.

      – Преступление – думать, что это легко, – гнет он свое. – Но если всерьез подойти, быстро выясняется, что труднее занятия нет.

      – Особенно когда вам абсолютно нечего сказать, – возразила она. – Может, оттого-то и считается, что писать так трудно? Если человек умеет составлять предложения да пользоваться словарем, может, вся трудность в том одном, что ничего-то он толком не знает и ничего-то его не волнует?

      Тут Шлезингер позаимствовал строчку из Трумена Капоте, писателя, который умер пять лет тому назад, – у него был дом всего в пяти милях к западу отсюда.

      – А не спутали ли вы пишущую машинку с пером писателя?

      Она мгновенно опознала источник его остроумия:

      – Трумен Капоте, – говорит.

      Шлезингер элегантно прикрылся.

      – Как знает каждый, – сказал он.

      – Лицо у вас доброе, а не то бы заподозрила, что вы меня разыгрываете.

      Но послушайте-ка, что она рассказала мне сегодня утром за завтраком. Только