Синяя борода. Курт Воннегут

такой урод, что меня разве собака полюбит. Я и правда похож на выпотрошенную игуану, да еще и одноглазую притом. Что есть, то есть.

      Познакомились мы так: как-то в полдень миссис Берман забрела на мой пляж, не подозревая, что он частный. Обо мне она никогда не слышала, потому что терпеть не может современную живопись. В Хемптоне она не знала ни души и остановилась в местной гостинице «Мейдстоун», это милях в полутора отсюда. Прогуливалась по берегу и вторглась в мои владения.

      В полдень я, как обычно, спустился на пляж окунуться, а там на песке – она, одетая с ног до головы. Сидит, уставившись на море, ну точь-в-точь, как Пол Шлезингер, он так часами просиживает. Ну и ладно, только вот при моем нелепом телосложении я предпочитаю купаться один, без посторонних, главное же, спускаясь на пляж, я снял с глаза повязку. А под ней – месиво, прямо яичница-болтунья. Лучше не смотреть. Я был в замешательстве. Пол Шлезингер, между прочим, говорит, что чаще всего состояние человека можно передать всего-навсего одним словом: замешательство.

      В общем, я решил не купаться, а так, позагорать на некотором расстоянии от нее.

      Но все-таки приблизился ровно настолько, чтобы сказать: «Здрасьте».

      А она ни с того ни с сего:

      – Расскажите, как ваши родители умерли.

      Ничего себе! У меня по спине мурашки побежали! Не женщина, а колдунья какая-то! Не будь она колдунья, разве удалось бы ей меня уговорить за автобиографию взяться?

      Вот сейчас заглянула ко мне в комнату и напомнила, что мне пора отправляться в Нью-Йорк, куда я не ездил с тех пор, как умерла Эдит. Вообще не помню, чтобы я с тех пор куда-нибудь ездил.

      – Привет, Нью-Йорк, вот и я. Жуть какая!

      – Расскажите, как ваши родители умерли, – говорит.

      Я ушам своим не поверил.

      – Простите? – говорю.

      – Что толку-то в этом вашем «здрасьте»? – заявила она.

      Сразу заставила меня переменить тон.

      – Лучше, чем ничего, мне так всегда казалось, – объясняю, – но, может, я и не прав.

      – Что это значит – «здрасьте»? – спрашивает.

      – Ну, я приветствую вас, здравствуйте, как еще сказать?

      – Ничего подобного, – отвечает. – Это значит: не заговаривайте ни о чем серьезном. Это значит: я вам улыбаюсь, но дела мне до вас нет, так что проваливайте.

      И еще, и еще, надоело, мол, ей, когда пустыми словами отделываются, вместо того чтобы по-настоящему познакомиться.

      – Так что присаживайтесь и расскажите мамочке, как умерли ваши родители.

      Мамочке! Вот это да – «мамочке»!

      У нее прямые черные волосы и большие карие глаза, как у моей покойной матери, но ростом она гораздо выше. Честно говоря, даже немножко выше, чем я. И фигура гораздо стройнее, чем у мамы, которая с годами изрядно растолстела и не очень-то следила, как выглядит, как одевается. Не следила, потому что отцу было все равно.

      И я рассказал миссис Берман о матери:

      – Она умерла, когда мне было двенадцать лет, – от столбняка, который, очевидно, подхватила, работая на консервной