Музей революции. Александр Архангельский

дрогнул осторожными ушами; кошачье воинство насторожилось.

      Прошла минута, две; по графинчикам, бокалам, чашкам пробежала дрожь.

      Еще один тупой удар, еще; заныли циркульные пилы; порубка и строительство возобновились.

      Четвертая глава

      1

      – Пашка, ты? Ну, наконец! Я заждалась, соскучилась, люблю! Давай не будем больше ссориться! Прости, прости, я полная дура, прости!

      Рыжая пулей выскочила из мастерской; в одной руке игла, в другой – заготовка для тулова. Он должен был подумать: слава Богу, мир! А подумал: что ж ты напустила холод!

      – Снова окна настежь? Слушай, ты когда-нибудь доиграешься до воспаления!

      Тата не желала замечать напряга. Прижалась, потерлась щекой; волосы растрепаны, должно быть, пахнут свежей краской. Павел чмокнул жену в макушку и вместо ожидаемого умиления, которое всегда приходит, когда они решают примириться, испытал прилив подростковой злости. Безудержной, неуправляемой. Сколько раз просил: ну сделай ты прическу, поухаживай за волосами, красивые же, но нет, мы гордые, нам и так неплохо, обойдемся.

      Тут же сам себя перепугался и прикрыл раздражение лаской. Мягко отобрал иглу и заготовку, раздельно положил на полочку (в кукольное тело иглы не втыкают; у кукольников масса заморочек), и предложил:

      – Все, стемнело уже, погуляем?

      – Ну, пойдем, если хочешь. Хотя я с утра нагулялась.

      Тата демонстрировала бабью, деревенскую покорность. Дескать, была виновата, за это даже погулять готова, но только потому, что просишь ты, а сама бы – ни за что и никогда.

      Разумеется, он тоже не хотел на слякотный мороз, но как мог, оттягивал минуту, когда они усядутся за кухонный стол, и надо будет разговаривать глаза в глаза. Спешно вынул из шкафа Танину черную кофту, крупной вязки, длинную, разлапистую; поставил сапоги перед диванчиком, подал шубейку. Жена нырнула в рукава и намекающе застыла; он сообразил, что надо притянуть ее, губами коснуться шеи.

      Тата довольно повела плечами; повернулась, снова откинулась, на миг прижалась вертким телом.

      Фонари на Галерной светили неохотно, словно бы из милости, мутные огни плескались в черных лужах.

      – Давай рассказывай, как все прошло?

      – Ты про что? про Ройтмана? отлично. Заказчик остался доволен. Деньги будут выплачены в срок.

      – А мякиши свои сфотографировал?

      – Ах, я дурак. Ты знаешь, не дотумкал. Но диск с виртуальным музеем привез.

      – Да нужен мне твой диск. Я люблю, чтобы все самодельное, ручками… Слушай, попроси кого-нибудь, пусть проберется к Ройтману и снимет? Как тать в нощи. А? Ты же можешь. Так хочется взглянуть, что получилось – в целом.

      – У Ройтмана, пожалуй, снимешь…

      Сквозь Галерную, как через вытяжку, тянуло темным холодом. Они вывернули к лунному Исакию, от Невского свернули на каналы. Здесь ветер сделался потише; окна светили желтым; на многих домах, во всю этажную длину, висели узкие плакаты: продается.

      Говорили обо всем, что на язык ложится: кто звонил,