Алые перья стрел. Владислав Крапивин

наложил на лук стрелу и медленно потянул тетиву к губам.

      Только те, кто стрелял из хорошего лука, знают эту упругую радость, когда в руках тугая сила и ты уверен в метком выстреле.

      Ш-ших! Тетива больно ударила по запястью (надо бы сделать щиток на руку, да все некогда). Стрела как бы растаяла, и тут же донесся стук наконечника.

      Вот это да! На такую удачу Митька и не надеялся: стрела торчала в монокле баронессы.

      Митька негромко крикнул «ура!» и бросился к тумбе, путаясь ногами в зарослях мышиного гороха.

      Все было здорово. Жаль только, что наконечник вошел не очень глубоко. Видно, слишком толстой оказалась бумажная шкура.

      Но Митька знал, что делать. Ведь главное – он попал. И теперь он считал себя вправе помочь стреле. Он встал на цыпочки, дотянулся и выдернул оперенное древко из наконечника. Затем нагнулся, чтобы поискать обломок кирпича. Кирпичом он хотел забить наконечник поглубже и опять вставить стрелу. Так будет надежнее. Но обломка не нашлось. Митька выскочил из газона, присел перед штакетником и дернул к себе деревянную планку. Заскрипели гвозди. Митька дернул еще раз, планка оторвалась, и он сел на дощатый тротуар. Шепотом сказал:

      – Муй бьен, камарадос.

      По-испански это приблизительно означало: «Все в порядке, ребята».

      – Муй бьен, – согласился с ним насмешливый мужской голос.

      По Митьке словно ток прошел. От пяток до затылка. Предчувствуя неприятности, он медленно оглянулся.

      И увидел серые брезентовые сапоги. Митька начал поднимать глаза. Над сапогами он увидел синие галифе, затем синюю же гимнастерку под красноармейским ремнем, малиновые петлицы и молодое, симпатичное, но довольно безжалостное лицо милиционера.

      – Безобразничаем… – не то спросил, не то просто сказал милиционер.

      Митька молчал. Спорить было бесполезно, соглашаться – глупо. Митька встал, машинально отряхнул штаны и с упавшим сердцем стал разглядывать сапоги милиционера.

      – Ну, придется прогуляться, – сказал милиционер и почему-то вздохнул. – До отделения.

      Ну отчего так получается? Только что было все хорошо, и вдруг – раз! – валится на человека беда!

      Митька чувствовал: если зареветь, сказать что-нибудь вроде «Дяденька, больше не буду, простите, я нечаянно», то, наверно, можно еще спастись. Но реветь и унижаться, когда у тебя в руках боевой лук и стрела с алыми перьями на хвосте, было немыслимо. Даже и не получилось бы.

      – Идем, – сказал милиционер и подтолкнул Митьку в плечо. – Да не вздумай драпать.

      Где уж тут драпать. У Митьки и ноги-то ослабели.

      Они пошли по улице Герцена. По той самой, где он, Митька, родился и без особых несчастий прожил почти двенадцать лет. Мимо швейной мастерской, где работала мать Витальки Логинова; мимо забора, где нарисована была мелом старая лошадь, похожая на генерала Франко (Павлик Шагренев рисовал), мимо его, Митькиного, двора с двумя тополями, двухэтажным домом и флигелем.

      Хорошо, что хоть знакомые не встретились.