Красный паук, или Семь секунд вечности. Евгений Пряхин

была, а на последнем курсе мы даже встречаться стали, но потом меня взяли, все и кончилось. И тут я во сне вспоминаю, что как-то мы шли по набережной, и Валентина говорит: «Смотри – какой закат! А ты сможешь такой нарисовать?». А я один раз в жизни в школе еще нарисовал коричневое дерево. Мне тогда тройку поставили. Ну, не было никакого интереса к живописи! А небо тогда и вправду огнем горело! И вот Валентина во сне прямо на фотографии открывает рот и говорит: «Коля! Нарисуй, пожалуйста, картину! Петр Осипович, брат мой родной, в беду попал. Надо срочно картину нарисовать – помочь ему. Ну, пожалуйста!».

      – Дурак спит, дурное снится, – обидно прокомментировал Шилов.

      Николай Иванович не обратил внимания на реплику и продолжал:

      – И тут-то я проснулся окончательно: за окном ветер воет, и ночь черная, холодом по полу несет. Я настольную лампу зажег, сижу на кровати и вспоминаю сон. Какой брат, думаю, какая картина? Приснится же такое? И тут меня, словно электрическим током прошило, меня же мама во сне попросила помочь Валентине и ее брату.

      – Ну и ну, – ухмыльнулся Иван Данилович, поднося руку к голове, – во дает!

      – Да погоди ты крутить у виска, – внимательно посмотрел на охранника Кондратьев. – Сон как рукой сняло. Я вскочил, оделся и стал по комнате «круги нарезать». Надо, думаю, рисовать, но, как и на чем? И тут же вспомнил, что в одном опыте требовались красители, и я выписал со склада масляные краски. Четыре тубы: синюю, желтую, красную и белила! Аж, спина вспотела от радости! А в номере-то, холод собачий! Быстро нашел коробку с красками, там же и флейц. Кисть такая широкая. И соображаю, на чем рисовать?

      – На стенке, где ж еще? – подсказал Шилов, – все зэки на стенках царапают.

      – Хотел на стене. Но вдруг меня осенило: у моего деда был сундучок, с которым он все моря проплавал. Открываешь крышку, а на ней изнутри нарисован пейзаж наш, уральский: озеро, горы и чайки. Я, когда был маленький, очень любил это художество разглядывать, а дед мне сказки рассказывал про моря и океаны. Я тут же из казенного чемодана все вытряхнул, крышку изнутри почистил и покрыл белилами. Часа через три, когда краска немного подсохла, я сел напротив чемодана и взял в руки кисть, хотя за окном уже рассвело: скоро построение.

      – Ну? – заинтересовался, наконец, Шилов.

      – Вот тебе и ну! Что рисовать, не знаю! И, главное, не умею, хоть плачь! И стал я тогда от бессилия и безысходности просто круги красками вычерчивать: сначала стронциановой желтой, потом кадмием красным светлым прошелся. Потом взял, да и оттенил все эти красно-желтые круги синей берлинской лазурью…

      – Берлинской? – насторожился Шилов, перекладывая в очередной раз лом и лопату.

      – Лазурь берлинская, – пояснил Николай Иванович, – это краска так называется, на этикетке написано. Цвет – закачаешься! Как мартовское небо – бездонное и синее-синее. И, знаешь, кругляшки мои ожили и стали походить на планеты. Ну, думаю, дело пошло! Хоть на что-то стало похоже. И тут я уже вошел в азарт – не остановить; орудую флейцем, как штыком: подмазываю краску и стираю, подмазываю и стираю.