Холодное сердце. Вильгельм Гауф

елей по утрам, который наградил их в юности более здоровыми легкими, ясными глазами и характером, твердым и мужественным, хотя, быть может, и более грубым, чем у жителей речных долин и равнин. Они резко отличаются от живущих не в лесу не только осанкой и ростом, но также обычаями и одеждой. Лучше всех одеваются обитатели баденского Шварцвальда. Мужчины отпускают бороды, как они растут от природы. Черные кафтаны, широчайшие, необъятные шаровары и остроконечные шляпы с широкими полями придают им некоторую своеобразность, но вместе с тем серьезность и почтенность. Там люди обыкновенно занимаются выделкой стекла, а также изготовляют часы и снабжают ими полмира.

      По другую сторону леса живет часть того же племени, но их занятия сообщили им иные обычаи и привычки, чем у стекольщиков. Они торгуют лесом, валят и обтесывают свои ели и сплавляют их по Нагольде в Неккар, а из Верхнего Неккара – вниз по Рейну, и даже вплоть до Голландии, так что и у моря знают шварцвальдцев и их длинные плоты.

      В каждом городе, лежащем при реке, они останавливаются и гордо дожидаются, не будут ли покупать у них бревна и доски. Что же касается самих крепких и длинных бревен, то их за большие деньги продают мингерам, которые строят из них корабли. Эти люди привыкли к суровой, бродячей жизни. Их радости заключаются в том, чтобы спускаться по реке на своих деревьях, их горе – берегом плестись назад.

      Поэтому-то их великолепная одежда так отлична от костюма стекольщиков в другой части Шварцвальда. Они носят кафтаны из темной холстины, шириною в ладонь, на мощной груди зеленые подтяжки, штаны из черной кожи, из кармана которых выглядывает медный фут в виде знака отличия. Но особенную их гордость составляют сапоги, по всей вероятности самые большие, на какие есть мода где-либо на свете. В самом деле, они могут быть натянуты на две пяди выше колен, и сплавщики могут бродить в них по воде в три фута глубиной не промачивая ног.

      Еще недавно жители этого леса верили в лесных духов и только в новейшее время освободились от этого неразумного суеверия. Однако чрезвычайно странно, что даже эти лесные духи, которые по преданию обитают в Шварцвальде, различались по костюму. Так, уверяли, что Стеклянный Человечек, добрый дух, ростом в 3 фута, никогда не показывается иначе, как в остроконечной шляпочке с большими полями, в кафтане, шароварах и красных чулочках. А Голландец Михель, который хозяйничает на другой стороне леса, – исполинского роста, широкоплечий, в костюме сплавщика. Многие, видевшие его, готовы были утверждать, что не могли бы заплатить из своего кармана за то количество телят, кожи которых потребовались на его сапоги. «Они так велики, что обыкновенный человек может стоять в них по шею», – говорили эти люди и уверяли, что не преувеличивают.

      С этими лесными духами одному молодому шварцвальдцу однажды пришлось иметь престранную историю, о которой я и хочу рассказать.

      В Шварцвальде жила одна вдова, Барбара Мунк. Муж ее был угольщиком. После его смерти она мало-помалу приучила к тому же занятию своего шестнадцатилетнего сына. Молодому, статному парню, Петеру Мунку, это было по душе, потому что еще при отце он не знал ничего другого, как по целым неделям сидеть у дымящегося костра или черным и покрытым сажей ехать в город продавать свой уголь. Но у угольщика много времени для размышлений о себе и обо всем другом, и когда Петер Мунк сидел перед костром, окружавшие его темные деревья и глубокая лесная тишина навевали на него слезы и какую-то бессознательную тоску. Что-то огорчало его и досаждало ему, но что именно – он хорошенько не знал. Наконец он подметил за собой что-то такое, и это было его положение. «Черный, одинокий угольщик! – говорил он про себя. – Что за жалкая жизнь! В каком почете стекольщики, часовщики и даже музыканты, особенно в воскресный вечер! А покажется Петер Мунк, чисто вымытый и разряженный, в отцовском праздничном кафтане с серебряными пуговицами, в новых красных чулках, и если тогда кто-нибудь подойдет сзади, подумает: «Кто этот стройный молодец?» и с завистью посмотрит на мои чулки и на мою статную походку, – стоит только ему оглянуться, и тогда он, конечно, скажет: «Ах, это просто угольщик Петер Мунк!»»

      Сплавщики с той стороны леса тоже были предметом его зависти. Когда эти лесные великаны в великолепных одеждах проезжали мимо, имея на себе пуговиц, пряжек и цепей на полцентнера серебра, когда они расставив ноги с важными лицами смотрели на танцы, ругались по-голландски и, как знатные мингеры, дымили из кельнских трубок длиною в локоть, тогда он представлял себе сплавщика самым совершенным изображением счастливого человека. Когда же эти счастливцы лезли в карманы, вытаскивали руки, полные больших талеров, и играли в кости по большой, по 5—10 гульденов ставка, голова его начинала идти кругом и он уныло плелся к своей хижине. Ведь он собственными глазами видел, как в некоторые из праздничных вечеров тот или другой из этих «лесных господ» проигрывал больше, чем его бедный отец Мунк зарабатывал за год.

      Особенно выдавались трое из этих мужчин, относительно которых он положительно не знал, кому больше он должен удивляться.

      Один был толстый, огромный мужчина с красным лицом. Он слыл за самого богатого человека в округе. Его звали Толстым Эзехиелем. Каждый год он по два раза ездил в Амстердам со строевым лесом и имел такую