Ведь. Андрей Кутерницкий

стремительно развернулся в воздухе, и я увидел небо. Оно еще хранило в себе отблески заката, но обрело холодную глубину. Еще множество очень красивых перистых облаков увидел я. Волнистые, с кроваво-бирюзовыми просветами, они составляли сплошной фронт, острым клином прорезавший высоту.

      Мы лежали на спинах, на большом деревянном ящике, в утробе которого дребезжали пустые ведра. И, прикоснувшись пальцами к руке Ирины, я ощутил, как ветер выбил на ее коже крупные мурашки.

      – Что это было? – спросила она, не поднимая век.

      – Мост, – ответил я.

      Вдруг я осознал: если с далеких набережных нас не было видно, то сверху с моста были хорошо различимы на корме этого угрюмого судна, в темной рубке которого у штурвального колеса находились лишь капитан и матрос, наши обнаженные тела.

      Мне стало жарко.

      «Сейчас переступлю черту!» – понял я и, слыша, как слова уже отделяются от моих губ, проговорил:

      – Я люблю тебя!

      Она молчала.

      Потом веки ее дрогнули.

      Она склонилась надо мной…

      И я увидел ее глаза.

      Они ослепительно шумели в густом сумраке.

      А мимо скользили берега. Белые яхты, дебаркадеры, старые буксиры в глухих затонах, пришвартованные друг к другу военные катера…

      Наконец все исчезло. Мы как бы повисли в воздухе между множеством остроконечных облаков, озаренных изнутри огнем, и зеркальной и тоже далекой под нами водой.

      И когда это произошло, меня охватило странное – я сразу понял, – очень важное чувство, суть которого я не успел разгадать.

      Не разрывая наших объятий, глядели мы на произошедшую перемену, пока не сообразили, что теплоход, оставив устье реки, вышел в залив.

      И сейчас же он стал разворачиваться. Палуба под нами задрожала, поток от винта, работающего на задний ход, взбурлил, и все пространство вокруг кормы покрылось мелкими, быстро передвигающимися водоворотами.

      Мы ощутимо стукнулись бортом о причал, в рубке последовала крепкая ругань, стукнулись еще раз… И сразу настала тишина, в которой хлюпко зазвучал фонтанчик воды, выливающейся из какого-то отверстия в борту судна.

      – Скорее! – прошептала Ирина.

      Застежки и молнии наших одежд затрещали у нас в руках.

      – Я надену тебе туфли, – сказал я.

      Опустившись на колени перед нею, сидящей на деревянном ящике, я взял ступни ее ног в ладони – ступни были холодными, а мои ладони горячими, – и крепко прижал их к своему лицу. А потом стал аккуратно надевать на них эти поношенные, когда-то дорогие австрийские туфли на высоком каблуке, не единожды подкованные и заклеенные отечественными сапожниками.

      Она не противилась моему желанию, но наблюдала за моими движениями с изумлением, и лицо ее при этом было светло.

      Мы шли через темный приморский парк.

      Далеко, но очень ясно слышалась музыка. Отчетливы были и голоса людей, таинственные фигуры которых блуждали в аллеях.

      Мы свернули в сторону стадиона и побрели по высокой влажной траве, сразу же промочив ноги.

      После