Авторология русской литературы (И. А. Бунин, Л. Н. Андреев, А. М. Ремизов). И. П. Карпов

нами “Критика способности суждения” (см.: Кант 1994) и над этой “Критикой” написаны ничего для нас не значащие буквы: КАНТ.

      И мы не знаем, что этого Канта зовут Иммануилом, где-то он родился, учился, философствовал, умер. В этом случае “именные”, авторские буквы – АРТСЕГили КАНТ, будут для нас только знаками, условными обозначениями того, что сказано в творениях этого Артсега или Канта.

      Может быть и другая ситуация, когда конкретный автор позаимствовал у друзей их имена и поставил эти имена в качестве псевдонимов на своих сочинениях. Тогда мы доверимся ученым, текстологам, мемуаристам, которые отыщут конкретного автора, и мы будем знать, что, например, М. М. Бахтин – это “Бахтин под маской” (см.: Бахтин под маской. Маска первая 1993; Бахтин под маской. Маска вторая 1993), это еще и “Круг Бахтина” (см.: Волошинов 1995).

      Пока мы с автором-человеком находимся в одной культурно-исторической эпохе, он нам близок и важен как человек, но проходит сто лет, двести, триста… тысяча – и мы даже на его изображение смотрим, как на что-то чужое, чуждое. Вот он в какой-то “простыне”, перекинутой через плечо, или в железных “пластинах”. Может быть, стрела и не пробивала железо, но атомная бомба из этого автора сделает то же самое, что из автора, закутанного в “простыню” или одетого во фрак. Тогда, может быть, имена современных нам авторов – “Георгий Гачев” или “Игорь Нега” – прозвучат для нас так же отчужденно, как “Арис Тотель” или “Соф Окл”.

      Хотя в силу привычки и в силу того, что имя автора маркирует для нас не только творца и творение, но и его время, эпоху, национальность, мы будем сопротивляться изменению букв “Сократ” на “Кант” или “Лопе де Вега” на “Маркиз де Сад”.

      Так автор-человек отдаляется от нас, уходит в глубь времен и на периферию нашего интереса. Что он – человек – для нас значит – по сравнению со своим творением? Он, может быть, уже давно умер, а творение его живет, потому что живы мы, открываем его книгу и читаем.

      В своем творении он – весь, и чем полнее он выразил себя, тем больше сказал о современном ему мире, о своей душе. Для нас уже почти не важно, каким сочетанием букв и звуков обозначено это творение.

      «И даже тогда, когда сам автор говорит, пишет и печатает о “самом себе” (например, Бунин в “Цикадах” или Ремизов – “Кукха”, “Взвихренная Русь”, “По карнизам”), критик должен относить это не к личности художника, а к его творческому акту, о котором каждый из художников умеет высказываться лишь в ту меру, в какую он его осознал»

(Ильин 1996: 196).

      § 3. По направлению к слову

      Теперь мы открываем книгу в уверенности, что сейчас укажем конкретно на автора.

      Открываем и видим перед собою много-много букв и много-много слов. Нам ничего не остается, как сказать: вот эти буквы, эти слова – и есть автор. Что бы мы ни искали еще, на что бы ни указывали в произведении, как на автора, – мы всегда окажемся в плену того факта, что перед нами… слова, слова, слова.

      Однако самого слова “автор” мы в произведении не