На берегах Невы. На берегах Сены. Ирина Одоевцева

друг от друга и с воем стремглав, поджав хвосты, бросаются в разные стороны.

      И вот их уже не видно.

      А Гумилев так же спокойно, не удостаивая вниманием всеобщее одобрение прохожих, возвращается ко мне.

      – Этому приему я научился еще у себя в имении. У нас там злющие псы овчарки. Надо только правильно удар рассчитать, – говорит он с напускным равнодушием, но я вижу, что он очень горд одержанной победой. Будто он разнял дерущихся львов, рискуя жизнью.

      – Я так испугалась. Ведь они могли вас разорвать на куски, вы просто герой, Николай Степанович!

      Он снисходительно улыбается мне:

      – Ну, уж и герой!.. Скажете тоже…

      В тот вечер Гумилев позвонил мне по телефону, предупреждая меня, что, если я ничем не занята, он зайдет ко мне через час.

      Я ничем не была занята, но если бы у меня не было ни минуты свободной, я все равно ответила бы:

      – Конечно, приходите! Я страшно рада.

      Гумилев очень редко пользовался телефоном, и то, что он позвонил мне, меня действительно страшно обрадовало. Я не видела его несколько дней. Он уезжал в Бежецк к матери и жене и только сегодня вернулся.

      Я ради такого исключительного случая решила затопить камин в кабинете. Обыкновенно у нас топилась только «буржуйка» в столовой. У Гумилева камина не было, а ему очень нравилось сидеть на медвежьей шкуре, глядя в огонь камина.

      – До чего приятно, – говорил он, жмурясь от удовольствия, – будто меня шоколадным тортом угощают.

      Я заняла у наших соседей четыре полена, с обещанием отдать шесть поленьев на будущей неделе. Ростовщические условия, но я согласилась на них.

      Гумилев пришел вовремя. Он всегда был очень точен и ненавидел опаздывать.

      – Пунктуальность – вежливость королей и, значит, поэтов, ведь поэты короли жизни, – объяснял он, снимая свою оленью доху и ушастую шапку, известную всему Петербургу.

      В те дни одевались самым невероятным образом. Поэт Пяст, например, всю зиму носил канотье и светлые клетчатые брюки, но все же гумилевский зимний наряд бил все рекорды оригинальности.

      Мы уселись в кабинете перед камином. Он очень доволен своей поездкой и рассказывает мне о ней.

      – Как быстро растут дети. Леночка уже большая девочка, бегает, шумит и капризничает. Она и Левушка как две капли воды похожи на меня. Они оба разноглазые.

      «Разноглазые», то есть косые. Меня это скорее огорчало. Особенно Леночка. Бедная Леночка! А ее мать такая хорошенькая.

      – Левушка очень милый и умный мальчик, а Леночка капризна. Знаете, мне иногда трудно поверить, что это мои дети, что я их отец. Отец – как-то совсем неприложимо ко мне. Совсем не подходит. Я хотел бы вернуться в детство.

      Peut-on jamais guerir de mon enfance?[7]

      Как это правильно. Мне, слава Богу, не удалось «guerir de mon enfance».

      Он поправляет дрова в камине, хотя они сухие и хорошо горят. Но ему всегда хочется, чтобы пламя было еще ярче и дрова еще скорее сгорали. Он говорит, задумчиво глядя в огонь:

      – Ничего так не помогает писать стихи, как воспоминания детства. Когда я нахожусь

7

Можно ли когда-нибудь вылечиться от детства? (фр.)