Харбин. Евгений Анташкевич

отдал ковш Мишке.

      – Вот тебе наше деревенское вино, пошибчее городского с ног сшибает! А? – Глаза у Мишки сияли.

      У Александра Петровича выступили слёзы, он проморгал их и осипшим голосом выдавил:

      – Брага!..

      – Не! Петрович, не-а! Брага, она на ягодах и меду, а энто пшеничные сухари, безо всякого примесу.

      Он поднёс ковш к губам и стал пить не отрываясь. Ковш был большим, он пил, морщился, то открывал глаза, то зажмуривал их, и выпил до капли, потом распрямился и шумно отрыгнул.

      – О! Энто по-нашему!

      После двух глотков Александра Петровича немного замутило, а Мишка встал, вышел в сени и вернулся с мешком сушёных грибов.

      – Щас отварим грибницу, повечеряем, и можно на боковую.

      После ужина он вдруг спросил:

      – Чё-та ты, Петрович, Святой книгой заинтересовался? Скока она стояла, а ты её и в руки не брал!

      – Да вот, Михаил, хотел почитать, но ничего не понимаю…

      – Она, Петрович, на древлем языке написана, ещё прапрадед мой её принёс, они сюды на Байкал-море издалече пришли и иконы, и книгу энту Святую – всё с собой принесли.

      – А ты можешь её читать?

      – А тебя где интересует, ну-к дай!

      Александр Петрович пододвинул ему книгу:

      – Ну хотя бы вот эту страницу!

      Мишка пересел поближе к свече, повернул Библию страницами к свету и отвёл на расстояние вытянутой руки.

      «Да тебе, братец, очки нужны, – подумал про себя Александр Петрович. – Как же ты стреляешь?»

      – Энто Лизьяст! Царь Иудейский, – сказал он и посмотрел так, будто на кончике его носа сидели очки.

      – Это я разобрал. Царь Давид, который назвался проповедником по имени Екклесиаст.

      – Да-а! – Мишка опустил голову, повёл пальцем по строчке и стал шевелить губами: – Закон Божий небось проходили в гимназиях… Много мудрава тута… Царь Иудейский много правильно обсказал, а только одно он обсказал правильнее всего…

      – А что?

      – А вот что! – Мишка уткнул палец и, не глядя в текст, произнёс: – «Обаче се, сии обретох, еже сотвори Бог человека правого, и сии взыскаша помыслов многих».

      – Что это значит, Михаил, я не понимаю этого старого языка.

      Мишка поднял глаза и одновременно указательный палец:

      – «Только это я нашёл, что Бог сотворил человека правым, а человецы пустились во многия помыслы». – Он смотрел на Александра Петровича из-под густых бровей. – А людишки пустились за злом! – пояснил он, осторожно закрыл книгу и провёл по обложке рукавом рубахи, как бы стирая с неё пыль. – Не слушай, када человек говорит – чего он хочет, но гляди – к чему он устремляется! Добром должно жить! Добром! Буде человек жить внутри себя самого добром, не будет зла на энтом свете. А жисть, она ить какая, Петрович? Она ить как тропа звериная! Куда приведёт, одному Господу Богу ведомо! Да ты и сам знаишь!

      Мишка встал из-за стола, подошёл к медвежьей шкуре и погладил её:

      – Повесил! Памятна она тебе! Ты вот чё, Петрович, шкуры шкурами, а не держу я тебя здеся, однако трогаться тебе об энто время