Языковые аномалии в художественном тексте: Андрей Платонов и другие. Т. Б. Радбиль

о типичности явления (т. е. о соотносимости его с множеством подобных) мы будем называть стереотипом.

      Итак, конкретное (описываемое) явление типично с т.з. говорящего, если он установил соответствие между имеющимся в его сознании стереотипом и этим явлением» [Яковлева 1994: 252].

      Так, никакое системно-языковое правило не мешает говорящему употребить выражение, по-русски звучащее, как минимум, странно: *Я вернусь через тридцать дней (или *Я имею карандаш), тогда как, например, для носителя французского языка подобные выражения не только приемлемы, но и даже предпочтительны. Однако в речевой практике (в узусе) носителей русского языка требуется выбрать ориентированные на стереотип варианты Я вернусь через месяц (или У меня есть карандаш). Ср. по этому поводу мысль В.Г. Гака: «Во французской речи при обозначении отрезка времени имеется тенденция употреблять наименование более мелких единиц, тогда как в русской речи используется наименование боле крупных единиц» [Гак 1966: 11].

      Апелляция к понятию «стереотип», например, поможет объяснить аномальность такого высказывания, как:… червяк / червячечек червячишко / как мой родственник сынишка (А. Введенский, «Пять или шесть»). Очевидно, что языковая семантика слова родственник не противоречит именной атрибуции словом сынишка; просто в речевой практике существует распределение зон референции: слово родственник в обыденном употреблении означает по умолчанию что-то вроде ‘дальний родственник’ (т. е. не отец, не мать, не сын, не дочь), а близких родственников так именовать не принято (обратим внимание, что в позиции уточнения данная аномалия может сниматься).

      (2) Понятие «прототипа», которое предполагает ориентацию на образцовый репрезентант в ряду сходных единиц и моделей, обладающий существенными «прототипическими признаками», а также образцовую «прототипическую ситуацию» или «прототипическую реакцию» [Вежбицкая 1997: 216]: этот репрезентант, по мысли Ч. Филлмора, «заложен в человеческой мысли от рождения; он не анализируется, а просто «дан» (презентирован или продемонстрирован), им можно манипулировать» [Fillmore 1975: 123 —приводится по: Демьянков 1996а: 142].

      Обращение к понятию «прототипическая ситуация» (в духе [Вежбицкая 1997]) поможет объяснить такую характерную для языка А. Платонова аномалию, как, например:… дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать («Чевенгур»)[4]. Представление о неконтролируемое™ этого действия субъектом (т. е. о отсутствии намерения), входящее в конфликт с семантикой слова заранее ‘заблаговременно, за какое-н. время до наступления какого-н. действия, происшествия, наперед’, наличествует именно в «прототипической ситуации» умирания, тогда как собственно лексическое значение слова умирать ‘перестать жить’ нерелевантно по отношению к представлению о контролируемости / неконтролируемости.

      В этом смысле мы, вслед за Ю.Д. Апресяном, разграничиваем понятие «система» и «узус»: «В лингвистике различают систему языка (набор имеющихся в нем

4

3десь и далее романы А. Платонова «Чевенгур», «Котлован» и «Ювенильное море» цитируются по изданию: Платонов, А.П. Ювенильное море: Повести, роман / А. Платонов. – М.: Художественная литература, 1988. – 560 с.