Стиляги. Владимир Козлов

Миллера, который там исполнял оркестр, исполнялся типа буги-вуги, там был такой достаточно модный в то время ритм. И мы одновременно захотели скопировать всю одежду, которая была там у джазменов в фильме. Были еще несколько фильмов – французский «Их было пятеро» или «Судьба солдата в Америке». Но самое главное, что, несмотря на наивное содержание, пустяковое мы почувствовали, как бывает после зимы противной: выходишь на улицу, и первый ветерок теплый, вот – вот весна настанет. С [ «Серенадой Солнечной долины»] подул воздух другого мира абсолютно, если хотите – свободного. Наивность содержания не давала возможности глобально к этому отнестись, но тем не менее… вот с этого все пошло. Эти фильмы – как прозрение какое-то.

      После этого мы стали утрированно копировать новации, которые с Запада приходили, просачивались. Особенно это началось сразу после смерти Сталина. Тогда уже были семнадцатилетние мы, и после смерти Сталина был какой-то такой момент, не то что свободы, но раскрепощения: все-таки что-то разрешалось.

      Никакого расслоения общества тогда не было. Но эта компания резко противопоставляла себя своим поведением таким вот карьерным комсомольским настроениям вузовских студентов, для которых – Целина, партия, комсомол. Поэтому некоторые деятели культуры тех лет боялись попасть в эту среду – не дай бог, кто-то из партийного начальства увидит. А мы были оголтелые, и это было вперемежку с замечательными вещами. Скажем, молоденький Бродский читал свои первые стихи, Илюша Авербах стал замечательным кинорежиссером, Миша Козаков стал актером.

      Эта среда увлекала не только внешней атрибутикой. Хоть она носила наивный и смешной характер – как я по фотографиям старым могу судить, – но, конечно, эта среда была антисоветская. Из [стиляг] вырастали люди, жизненное кредо которых совершенно шло вразрез с [государственной] идеологией. Попасть в эту среду было очень заманчиво, и талантливость многих людей в ней привлекала, конечно. А крайние проявления – они всегда у молодежи присутствуют. Потом были битломаны, панки, еще кто-то. А в то время это был первый после НЭПа всплеск протестно-эпатажный.

      Бурные стиляги – они были с пятьдесят третьего года – момента смерти Сталина – и до пятьдесят шестого – пятьдесят седьмого года. Потом это все растворилось, и все стали несколько иными. Все стиляги сделали короткие стрижки, стали одеваться в твидовые пиджаки и уже пошла влюбленность в Хемингуэя и совсем другое. Это уже были элегантно одетые люди, потому что, во-первых, повзрослели, а, во-вторых [старались быть похожи] на героев Ремарка, Хемингуэя. Все называли друг друга «старик», «старичок» и все собирались в Питере в двух местах. В Питере – ресторан «Восточный» или ресторан «Север».

      Лев Лурье:

      Поколение стиляг – это часть поколения шестидесятников, определяющим для которых был пятьдесят третий – пятьдесят шестой год. То есть, это – люди, которые «пришли с холода»: заканчивали школы для мальчиков, пережили – в ленинградском случае – эвакуацию и блокаду, безотцовщину, обладали поэтому необычайной