Панургово стадо. Всеволод Крестовский

отвечал он тихо, но гордо. – Это наш гимн: «ze dymen pozarów» [43].

      Все удвоили внимание и прослушали гимн с видимым удовольствием и большой симпатией. Анцыфров захлопал в ладоши и пристал повторить.

      – Нет, постойте! – перебил Полояров. – Я вам спою штуку! Играй-ко, пане-брате, помнишь, я учил тебя онамедни, на голос: «Я посею ль, молода-младенька». Слыхали вы, господа, русскую марсельезу?

      – Браво! Браво! – завизжал Анцыфров.

      Подвиляньский взял несколько новых аккордов, а Полояров, видимо рисуясь, стал в размашисто-ухарскую позу, откинул назад свои волосы, обдергал книзу кумачовую рубаху и запел звучным басом:

      «Долго вас помещики душили,

      Становые били,

      И привыкли всякому злодею

      Подставлять мы шею.

      В страхе нас квартальные держали,

      Немцы муштровали,

      Про царей попы твердили миру…»

      Но в эту самую минуту из кабинета показался майор в своем халатике.

      – Ну, нет, батюшка, у меня в доме таких песен не пойте! – остановил он Ардальона прямо и решительно. – И как это вам не стыдно: взяли хорошую солдатскую песню да на-ко тебе, какую мерзость на нее сочинили! Перестаньте, пожалуйста!

      – Ха-ха-ха! – расхохотался Полояров. – Что это вы, батенька, никак Пшецыньского испужались?

      – Что-с? Пшецыньского? – слегка прищурился на него старик. – Я, сударь мой, турка не пугался, черкеса не пугался, да англичанина с французом не испугался, так уж вашего-то Пшецыньского мне и Бог да и совесть бояться не велели! А песню-то вы все-таки не пойте!

      – Стало быть, прынцыпы, убеждения не позволяют? Ась? – аляповато подтрунил Полояров.

      – Да уж там какие ни есть убеждения, а свои, не купленые! – отрезал ему Петр Петрович. – Я, сударь мой, старый солдат!.. Я, сударь мой, на своем веку одиннадцать ран за эти свои убеждения принял, так уж на старости-то лет не стать мне меняться.

      – Ну, папахен! Что это такое! – с неудовольствием фыркнула Лубянская.

      – Что, моя милушка? Что, голубчик?

      – Уж и песню наконец нельзя петь!.. Это чистые глупости! Это деспотизм!

      – Песню, дружок, пой сколько хочешь, а мерзостей петь да слушать не следует.

      – Ну, хорошо, хорошо!.. – с многозначительною сухостью подхватила девушка, – я с тобой потом поговорю! Теперь не время.

      Это походило на какую-то угрозу. Взволнованный старик в замешательстве, с невыразимою тоскою бросил тихий взгляд на свое детище. По всему было видно, что он любит свою дочку беспредельно, до безумия, до всякой слабости.

      – Ну, ну, полно, – забормотал он, словно бы извиняясь. – Ну, Господь с тобой, Нюточка!.. Разве я тебя стесняю в чем!.. Пой себе, коли охота такая, только дай мне уйти прежде, я уж этих песен слушать не стану.

      И с тихим, подавленным вздохом он ушел из комнаты.

      Полояров снова было запел как ни в чем не бывало, но Татьяна Николаевна тотчас же поднялась с места, мигнула Устинову и

43

С дымом пожара (польск.).