Пикник на льду. Андрей Курков

разрез глаз, каштановые волосы, ровной волной сбегавшие с плеч. Театральное платье очень шло ей.

      Виктор снова сосредоточился на чистом листе бумаги, вставленном в машинку.

      «У арабов белый цвет считается траурным», – подумал он, опуская руки на клавиатуру.

      «У всего живого на земле есть свой голос. Голос – это признак жизни, признак счастья или горя. Он может усиливаться, обрываться, срываться, переходить в едва слышимый шепот. В хоре нашей жизни трудно выделить отдельные голоса, но, когда они вдруг замолкают, возникает ощущение конечности любого звука, любой жизни. Голос, который нам больше не дано услышать, был любим многими… Он оборвался неожиданно и преждевременно. В мире стало намного тише, но это не та тишина, которую ищут любители покоя. Эта возникшая тишина, как черная дыра во вселенной, лишь подчеркивает конечность любого звука и бесконечность прошлых и будущих потерь…»

      Виктор поднялся, заварил себе чая и с полной чашкой вернулся за стол.

      «…Голос Юлии Пархоменко затих. Но пока стоят стены Мариинского дворца, пока позолота внутреннего купола отражает великолепие Национальной оперы, она останется среди нас, растворившись золотой пылью в воздухе, которым мы дышим. Ее голос станет позолотой тишины, которую оставила она после себя».

      «Многовато золота», – подумал Виктор, остановившись. Снова взял листок с текстом, пробежал уже в который раз глазами подчеркнутые рукописные строчки.

      «Как же сюда вставить этого Бессмертного? – думал он. – Любовь? Любовь…»

      Он задумался, глотнул чая. Прочел уже написанный текст. Продолжил.

      «Недавно сама Юлия пережила тяжелую потерю. Пропал голос ее любимого человека. Замолчал внезапно, сорвавшись криком вниз, в бездну, куда по закону притяжения смерти падает все, отжив, отборовшись или же просто проиграв…»

      Тут Виктор снова отвлекся и взял в руки программку, просмотрел ее внимательнее и едва заметно улыбнулся.

      «Совсем недавно, исполняя партию Тоски в опере Пуччини, она сама сыграла, пропела всю свою трагедию, всю до последнего ее прыжка со стен крепости. Неважно, как она умерла. Пусть она умерла по-другому, но нам, тем, кому ее жизнь была слышна, теперь предстоит нелегкая задача – привыкать к тишине и выискивать в этой тишине золотые пылинки ее прошлого присутствия. Давайте же помолчим все вместе, чтобы легче было нам услышать посреди наступившей тишины ее голос, услышать, запомнить и сохранить в нашей памяти надолго, до тех пор, пока наши голоса не смешаются с тишиной и вечностью…»

      Виктор выпрямил спину, отдышался, словно только что пробежал стометровку, а не отстукивал буквы и слова на пишмашинке. Потер пальцами виски, прогоняя напряжение, в которое его ввергло это срочное ночное задание.

      Он взял в руки готовый текст. Прочел, и самому стало жаль неизвестно как погибшую или умершую оперную певицу.

      Выглянул в окно – внизу стояла машина, ждала.

      Виктор поднялся, повернулся и замер от неожиданности – из дверного проема на него внимательно смотрел пингвин.