Роксолана. Страсти в гареме. Павел Загребельный

соперницы? Уж лучше смерть!

      Роксолана поскорее написала Сулейману полную отчаяния газель, которую хотела бы послать уже и не с гонцом, а с перелетными птицами, как Меджнун к своей возлюбленной Лейле:

      Как трудно верить, что ко мне вернешься ты. Спасенья!

      Дождусь ли я, чтоб голос твой услышать вновь? Спасенья!

      Ища тебя, идя к тебе, я одолеть смогла бы

      И даль глухих степных дорог, и черствость душ. Спасенья!

      Миры немые страшно так в мой сон тревожный рвутся,

      И, просыпаясь, я кричу в отчаянье: «Спасенья!»

      Никто мне в дверь не постучит, лишь ветер зорькой ранней,

      И стоном горестным к тебе взываю я: «Спасенья!»

      Когда ж ревнивица-война тебя ко мне отпустит,

      Прекрасного, как мир, как свет и тень? Спасенья!

      Иль терпеливою мне стать и твердою, как камень,

      Или корой дерев сухих, бесчувственных? Спасенья!

      Нет сил у Хасеки взывать, и призывать, и плакать,

      И ждать, отчаявшись, тебя, о мой султан, – Спасенья![3]

      Страх не за себя, а за детей своих водил ее рукою, когда ночью слагала эту газель для султана. Любила или ненавидела этого человека – не знала и сама, но молила всех богов, чтобы дарили ему жизнь, чтобы он был живой, и не столько для нее, сколько для ее детей.

      Истинно: «Знайте, что ваши богатства и ваши дети – испытание…»

      ^{Корабли османского флота, XVI век}

      Столпы

      Здания держатся на столпах, царство – на верных людях. У Османов никто не знал, кто кем будет, какая высокая (или, наоборот, никчемная) судьба его ждет, – и в этом была вся заманчивость жизни, ее открытость и доступность. Возможно, и это государство стало таким могучим из-за неведения людьми своего назначения. Ибо у каждого неограниченные возможности, каждый мог дойти даже до звания великого визиря, лишь бы только сумел первым крикнуть: «Велик Аллах!», первым взмахнуть саблей и оказаться на стене вражеской крепости. Надежда и отчаяние, наслаждение успехом и предчувствие катастрофы, голос здравого смысла и почти дикое неистовство страстей, трезвый ум и фантастические капризы судьбы – все это, казалось, было незнакомым и чуждым османцам, которые жили только войной, не зная никаких отклонений, ни единого шага за ее пределы, будто имели шоры уже не только на глазах, но и в сознании. О войне вспоминали, жили ею, она наполняла все их существование и мысли, разговоры, сны и бессонницу. Знали, что для войны прежде всего необходима неудержимость, отчаянная, безрассудная храбрость. И каждый раз проявляли ее с таким исступлением, что могло показаться, будто это уже и не человеческое мужество, а звериное безрассудство.

      Но при этом знали, что всегда над ними стоит султан и все видит и по достоинству вознаградит храбрых, поставив самых отчаянных на место ленивых, ибо всех можно заменить, кроме самого себя. К власти пробирались не умелые и опытные, и даже не богатые, а смелые, ловкие

3

Перевод Ю. Саенко.