Раковый корпус. Александр Солженицын

на него, велеть ему встать, да он и не послушается.

      Она оглянулась в сторону вестибюля, где днём всегда было полно посетителей и ожидающих, где на трёх садовых скамьях родственники виделись с больными, а по ночам, когда клиника запиралась, тут оставляли и тяжёлых приезжих, которым некуда было податься. Сейчас в вестибюле стояли только две скамьи, на одной из них уже лежала старуха, на второй молодая узбечка в цветастом платке положила ребёнка и сидела рядом.

      В вестибюле-то можно было разрешить лечь на полу, но пол там нечистый, захоженный.

      А сюда входили только в больничной одежде или в белых халатах.

      Вера Корнильевна опять посмотрела на этого дикого больного с уже отходящим безразличием остро-исхудалого лица.

      – И у вас никого нет в городе?

      – Нет.

      – А вы не пробовали – в гостиницы?

      – Пробовал, – уже устал отвечать он.

      – Здесь – пять гостиниц.

      – И слушать не хотят, – он закрыл глаза, кончая аудиенцию.

      – Если бы раньше! – соображала Гангарт. – Некоторые наши нянечки пускают к себе больных ночевать. Они недорого берут.

      Он лежал с закрытыми глазами.

      – Говорит: хоть неделю буду так лежать! – напала дежурная санитарка. – На дороге! Пока, мол, койку мне не предоставят! Ишь ты, озорник! Вставай, не балуй! Стерильно тут! – подступала санитарка.

      – А почему только две скамейки? – удивлялась Гангарт. – Вроде ведь третья была.

      – Ту, третью, вон перенесли, – показала санитарка через застеклённую дверь.

      Верно, верно, за эту дверь, в коридор к аппаратным, перенесли одну скамейку для тех ожидающих больных, которые днём приходили принимать сеансы амбулаторно.

      Вера Корнильевна велела санитарке отпереть тот коридор, а больному сказала:

      – Я переложу вас удобнее, поднимитесь.

      Он посмотрел на неё – не сразу доверчиво. Потом с мученьями и подёргиваньями боли стал подниматься. Видно, каждое движение и поворот туловища давались ему трудно. Поднимаясь, он не прихватил в руки вещмешка, а теперь ему было больно за ним наклониться.

      Вера Корнильевна легко наклонилась, белыми пальцами взяла его промокший нечистый вещмешок и подала ему.

      – Спасибо, – криво улыбнулся он. – До чего я дожил…

      Влажное продолговатое пятно осталось на полу там, где он лежал.

      – Вы были под дождём? – вглядывалась она в него со всё большим участием. – Там, в коридоре, тепло, снимите шинель. А вас не знобит? Температуры нет? – Лоб его весь был прикрыт этой нахлобученной чёрной дрянной шапчёнкой со свисающими меховыми ушами, и она приложила пальцы не ко лбу его, а к щеке.

      И прикосновением можно было понять, что температура есть.

      – Вы что-нибудь принимаете?

      Он смотрел на неё уже как-то иначе, без этого крайнего отчуждения.

      – Анальгин.

      – Есть у вас?

      – У-гм.

      – А снотворное принести?

      – Если можно.

      – Да! – спохватилась она. – Направление-то ваше покажите!

      Он