.

врачей в Институте переливания крови на 2-й Советской и сдать два раза. Вообще, вот, так сказать, здравый смысл не может себе представить, как может человек истощенный – все же были дистрофиками, и мама тоже болела дистрофией – да еще сдавать кровь? Как это можно? И вот люди шли на это. И вот, когда она после второй сдачи пришла домой, она сказала, что она шла два часа. Вот она от угла Невского и Литейного, где находился магазин, где выдавали вот как раз эти пайки, до нашего дома – а там полторы трамвайных остановки всего-навсего – вот она шла два часа. И очень боялась, что не дойдет. Упадет. Она так и говорила, что она больше всего на свете боялась, что она не сможет принести вот это нам. Что она не донесет до нас. Она не за себя боялась, она боялась, что она нам не принесет. И дедушка тогда сказал: «Так чего же ты не поела? Ведь ты же несла хлеб. Ну поела бы, у тебя и слабость прошла бы». А мама виновато улыбнулась и ответила, что ей это и в голову не пришло. «Как бы я могла есть одна, без вас?» А в марте месяце кровь у нее не пошла. Врач развел руками, велел медсестре налить маме сладкого чая, подождал немного: думали, может быть, от сладкого чая пойдет кровь. Все равно не пошла. Поэтому в марте месяце мама ничего не принесла. А 15 апреля в городе пошли трамваи. Они четыре месяца не ходили, город был парализован и транспортом совершенно… Люди пешком ходили за много-много километров на работу. И мама тоже далеко ходила на работу. А 15 апреля пошли трамваи. Но все это знали, об этом заранее сообщили. И в этот день умер дедушка.

      15 апреля в блокаде пошел трамвай.

      Звонков разлетелись трели:

      «Бодрись Ленинград, оживай!»

      Всю зиму мы это ждали,

      Валясь от голода с ног,

      Бредя через город, мечтали

      Услышать трамвайный звонок.

      15 апреля, подняв маскировки край,

      Мы с мамой в окно смотрели

      И ждали первый трамвай.

      Объяты тревожной мглою,

      Шептали: «Ну где же он?»

      И вот, заискрив дугою,

      Проехал первый вагон.

      Он ехал, гудя мотором,

      На стыках рельсов стуча

      С тем милым шумом, в котором

      Живой Ленинград звучал.

      Я радостью просто взорвался

      И деда начал будить:

      «Вставай, ведь ты собирался

      Приятелей навестить.

      Вчера ты мечтал, как встанешь

      И тихо пойдешь на трамвай,

      Назло дистрофии дотянешь.

      Трамваи пошли. Вставай!»

      Но он спал. Спокойно, без храпа,

      Хотя и лежал на спине.

      А мама вдруг крикнула: «Папа!»

      Потом простонала: «Нет… Нет».

      Погладила лоб его стылый,

      Сказала: «Пусть спит. Не мешай.

      Его уже смерть посадила

      В свой черный трамвай».

      Мы похоронили дедушку через день на Охтинском кладбище. Маме на работе сделали для дедушки из фанеры гроб. Привезли. Мы заказали автобус. Вот это тоже, между прочим, забывают, что в апреле месяце уже работали похоронные бюро[23]. И у меня остался даже… Осталась квитанция вот на этот автобус. 17 апреля. Там что-то около 20 рублей стоимость автобуса на

23

Трест «Похоронное бюро» не прекращал своей работы в течение всего периода войны и блокады. В его ведение входило строительство моргов и контроль над захоронениями на городских кладбищах, а также транспортировка трупов людей из мест бомбардировок и артобстрелов. До декабря 1941 года трест удовлетворительно справлялся с поставленными задачами. В течение зимы 1941/42 года объем работ похоронного бюро резко увеличился. Рабочие треста не справлялись с вывозом и захоронением большого числа трупов. 16 марта 1942 года одна из печей первого кирпичного завода была приспособлена под кремацию, в результате массовые захоронения на кладбищах были прекращены, работа городского похоронного бюро стабилизировалась. Подробнее об этом см.: Из отчета городского управления предприятия коммунального обслуживания о работе за год войны с июня 1941 по июль 1942 г. раздел «Похоронное дело» (Ленинград в осаде 1995: 319–343).