Грех с ароматом полыни. Галина Романова

прогнала. И сказала, что не любит, что не хочет и что исправить уже ничего нельзя. В ней к нему уже ничего никогда не поменяется.

      Зрение вернулось. Ева стояла перед ним и рассматривала его безо всякого выражения, так она смотрела на всех, всегда. Она стала еще красивее. Ей очень шел загар. В узких светлых джинсах и широком свитере черного цвета с высоким горлом, обнимающим ее длинную стройную шею. Стрижка все та же: под мальчика.

      – Здорово, Минаков, – первой произнесла она, потому что он стоял и как дурак молчал. – Пустишь?

      – Привет, Звонарева, – проскрипел он, отступая в сторону. – Пущу.

      Она хмыкнула на звук его скрипучего голоса. Вошла. Швырнула сумочку на пол под вешалкой. Оставила у порога кроссовки, по-особенному выйдя из них.

      Егор всегда поражался тому, как она разувается. Она не снимала обувь, не сбрасывала, она выходила из нее – грациозно, плавно, как в танце.

      – Болеешь? – спросила она, сразу проходя босой в кухню.

      Оглядела его тарелку с остатками отвратительной яичницы, которая подгорела и сверкала чешуйками скорлупок.

      – Жрешь всякую гадость. Что так? Поухаживать некому?

      Она обернулась на него, оглядела с головы до ног. Хмыкнула со словами:

      – Небось еще себя и жалеешь.

      – Ничего я не жалею, – проворчал Егор, сел на свое место перед тарелкой с остывшим завтраком. – Чай будешь?

      – Нет.

      – А кофе?

      – И кофе не буду, Минаков. Потому что кофе у тебя дрянной. Ты же знаешь.

      Ее зеленые глазищи, всегда сводившие его с ума, уставились на него, странно блеснули.

      Ева отвернулась к окну, за которым бесился рыжий сентябрь. Постучала пальцами по подоконнику. И тут же потерла пальцы друг о друга, подоконник был пыльным.

      И произнесла, не обернувшись:

      – Вообще-то я к тебе по делу, Минаков.

      Мог бы поострить, ляпнуть какую-нибудь ерунду, типа: надеялся, что она соскучилась. Но он не рискнул.

      – Слушаю тебя, – скрипнул он простуженным голосом, подавив желание шутить и быть остроумным.

      – Мне нужна твоя помощь.

      И снова захотелось затянуть: «Да ладно! Чего вдруг понадобился?»

      А еще три месяца назад…

      Вернее, два месяца и двадцать один день назад ни помощь не нужна была, ни он сам. И велено было близко не подходить. И не звонить. И не писать противных глупых сообщений.

      Не затянул. Просто сказал:

      – Всегда готов.

      – Вот и славно, – выдохнула Ева с облегчением.

      Повернулась к нему с полуулыбкой, оглядела стол.

      – Тогда стану тебе, что ли, родной матерью. Сгоняю в магазин и в аптеку. Накормлю и вылечу.

      И она вышла прочь с кухни. Так же грациозно влезла в обувь, подняла с пола сумочку, взялась за дверную ручку. И он не выдержал:

      – А если бы отказался помочь тебе, не стала бы меня кормить и лечить?

      – Не-а, – ответила Ева, мотнув головой.

      – Даже такого хворого, беспомощного?

      – Не-а, – повторила она.

      Прошлась