Предначертание. Вадим Давыдов

Гурьеву кряжистое своё плечо, забормотал: – Упреждал я тебя, Яшка! Что ж ты так?! Сынок…

      – Да не волнуйтесь, дядько Степан, – поморщился Гурьев. – Пуля японская, навылет прошла, крови чуть больше натекло, чем след, это не радует. Но не смертельно, вот совершенно.

      Он немного поскромничал, по укоренившейся привычке: пулю из карабина он самым позорным образом прозевал, а кроме пули, заработал ещё пару чувствительных царапин: всё ж таки многовато противников за один-то раз. И драться с дыркой в плече пришлось, – только это и мог бы привести Гурьев в своё оправдание.

      – Да что было-то, расскажи толком! – взмолился кузнец.

      – Хунхузы, – снова поморщился Гурьев. – Я, дурак, думал, они ближе подойдут, а они, видишь, решили подстрелить меня сначала. Ну, да я справился.

      – Это как же?

      – А так, – он усмехнулся. – Это службишка, дядько Степан, не служба.

      – Кони-то… Ихние, что ль?!

      – Так точно, – вздохнул Гурьев.

      – А сами?! – уже предвидя ответ, всё-таки спросил кузнец.

      – Там, – указал Гурьев подбородком в ту сторону, откуда приехал. – Лежат, касатики.

      – Ну, Яшка…

      – Вы коней распрягите, дядько Степан. А то сейчас вся станица сбежится.

      С этим трудно было не согласиться. Однако кузнец не успел. В избу влетела Пелагея, – судя по всему, и одевалась-то в невероятной спешке:

      – Яшенька… Птенчик мой… Что ж это?!

      Она шагнула к Гурьеву, отчаянно закусив губу, рванула на нём рубаху… И, повернувшись к Тешковым, зарычала:

      – Ну, что встали столбами?! Воду кипятите, простыню рви, Марфа!

      – Успокойся, Полюшка, – мягко придержал женщину за руку Гурьев. – Не страшно. Заживёт, как на собаке.

      Птенчик, подумал Тешков, глядя на Гурьева. Птенчик, – а сам-один шестерых хунхузов, что твоих сусликов, положил, видать. Шестерых ли?! Птенчик. Это что ж из него будет, когда на крыло-то встанет?!

      Перевязав Гурьева, Пелагея немного утихла, хотя командирского тона не оставила:

      – Идти-то сможешь, Яшенька?

      – Смогу, конечно.

      – Давайте ко мне его. Я выхожу, всё не в курене с дитями. Давайте ж, ну?!

      Уже у Пелагеи Гурьев, цыкнув на неё, чтоб не суетилась, сам, при помощи зеркала, заштопал прокалённой иглой и шёлковой нитью длинный разрез на боку, протянувшийся через три ребра, – чуть-чуть до кости не достал ножевым штыком ловкий, как уж, китаец, похоже, знакомый с боевыми искусствами отнюдь не понаслышке. Руки даже не дрожали почти. Зато Пелагея вздрагивала каждый раз, как Гурьев продевал иглу под кожу – словно ни разу крови не видала. Порез на правой ноге он зашивать не стал – должно было зажить и так.

      Утром Гурьев проснулся, когда солнце уже светило вовсю. В голове ещё немного потрескивало, но чувствовал он себя, тем не менее, вполне прилично. Пелагея, услышав, как он заворочался, быстро подошла к нему, потрогала лоб:

      – Перевяжу по новой тебя сейчас, Яшенька. Вот, и снадобье уже готово, примочку положу. Эх, Аника-воин!

      – Однако