Заволжская часть Макарьевского уезда Нижегородской губернии. Николай Добролюбов

среде тех литературных произведений, которых ряд открыт был в прошлом году «Губернскими очерками»[3]. Направление, которое ранее других выказал г. Щедрин, в каких-нибудь два-три месяца приобрело себе множество последователей и до сих пор постоянно встречает горячее сочувствие в публике. Но нельзя не сознаться, что такое направление не может быть долговечным в той форме, в какой теперь всего более выражается. Никто не станет спорить, что высшее достоинство юридической нашей беллетристики[4] последнего времени заключается в ее общественном значении, а не в красотах поэтических. Но общественное значение всех юридических рассказов весьма много теряет под покровом крутогорских, черноборских и малиновских прозвищ. Крутогорск, равно как и Малинов[5], построен авторским воображением, и воображение вследствие этого распоряжается в своих владениях, как ему угодно. Будь я сам Фейер или князь Чебылкин[6], вы, обиженный и ограбленный мною, не можете привести меня в суд, с «Губернскими очерками» в руках вместо всяких документов. Я могу вам сказать, что мало ли чего сочинители ни выдумают: на то они сочинители! Разумеется, общественное мнение узнает меня и покарает, если мои поступки описаны так добросовестно, как г. Щедрин описывает. Но, к сожалению, подражатели его не всегда так верны действительности. Теперь же многие пускаются в юридическую поэзию,

      Наобум, мешая

      С былью небылицы[7].

      При отсутствии достоинств чисто литературных это весьма дурно; доверие ко всему рассказу подрывается какой-нибудь неловкой подробностью, и читатель думает: если бы это была правда, то уж так и быть, – но если автор сочиняет, то мог бы сочинить что-нибудь позамысловатее и поинтереснее. А то, право, мы скоро дождемся, что на бедных русских чиновников взвалят криминальные анекдоты всех веков и народов… Недавно, например, один из подражателей Щедрина и Печерского напечатал, будто исправник спрашивал мужика, когда ему легче было – при исправничьем управлении или при окружных, а мужик отвечал: «При вас было тяжельше». – «Да отчего же?» – спросил исправник с досады. «Да как же, – пояснил мужик, – бывало, барана-то взвалишь на плечи, прешь его, прешь к твоей милости, аж лоб взопреет; а теперь возьмешь хворостинку и шутя все стадо сгонишь к окружному»[8]. Ну, кто же не знает, что это из восточной басни – чуть ли не про самого Гарун-аль-Рашида?[9] И в каких краях лежит эта пастушеская, многоскотинная провинция, где окружной берет взятки с казенных крестьян стадом баранов? Каждый человек, мало-мальски неглупый и привыкший к судейской казуистике, не затруднится, конечно, хоть каждый вечер придумывать по нескольку десятков самых замысловатых столкновений чиновников с просителями; но ведь это будет в некотором роде литературный Собачкин[10], рассказывающий о том, как жена мужа высекла вместо девушки. Публика хочет правды; она потому и обрадовалась «Губернским очеркам», что увидела в них правду, жизненную, общественную правду. В последние семь или восемь лет литература наша все толковала о разных смешных случаях, вроде того, что человек поехал на Пески, а попал на Крестовский, да громогласно высказывала «надежды глупые первоначальных лет»[11], до которых никому не было дела. Действительная жизнь как будто была заколдована для писателей; они как будто не смели коснуться заповедной почвы и вертелись обыкновенно в тесном кругу сердечных ощущений. В это время появлялись сердца самого разнообразного свойства: слабые и твердые, женские и мужские, без перегородок и с перегородками. Такое направление – сердечное – страшно надоело всем, потому что, оторванное от действительных, жизненных русских интересов, было вяло и бесцветно. Живой голос человека, благородно и дельно заговорившего о том, что близко к нам, пробудил многих; многие тотчас же отозвались на этот голос, как бы обрадованные новым открытием, что можно говорить и еще кой о чем, кроме скромного анализа сердечных ощущений, взятых в отвлечении от общественной жизни. Литература оживилась и привлекла общественное внимание. Но теперь уже напрасно было бы рассчитывать, что публика заинтересуется всяким рассказом, всякой комедией, в которой только говорится о мошенничестве, прикрытом законными формами. Освоившись несколько со способом литературной огласки, публика во всяком самом благонамеренном рассказе потребует уже теперь, во-первых, жизненной правды, а не житейских сплетен и, во-вторых, литературного достоинства. Следовательно, по самому естественному порядку дел писатели, одаренные талантом, должны теперь оживлять свои поэтические вымыслы верной и правдивой передачей своих наблюдений над общественными интересами; писателям же, не имеющим литературного таланта – но бывалым и много видавшим, – остается передавать публике свои заметки без особенных притязаний, с одною заботою, чтобы их рассказы и описания были строго верны и честны…

      Граф Н. С. Толстой принадлежит ко второму разряду писателей. Он сам хорошо понял это и потому благоразумно остерегается от искушения облекать свои заметки и наблюдения в форму вымышленного рассказа. Оттого статьи его имеют существенное

3

«Губернские очерки» М. Е. Салтыкова-Щедрина печатались в «Русском вестнике» в 1856–1857 гг.

4

Ироническое определение «обличительной» беллетристики, занимавшейся разоблачением служебных злоупотреблений бюрократии.

5

Крутогорск – место действия почти всех «Губернских очерков». Черноборск – место действия очерка «Неприятное посещение» (в разделе «Губернских очерков» «Прошлые времена»). В губернском городе Малинове разворачивается действие «Записок одного молодого человека» (1840) А. И. Герцена. «Прототипом» Крутогорска и Малинова является город Вятка.

6

Фейер и князь Чебылкин – персонажи «Губернских очерков».

7

Неточная цитата из «думы» А. В. Кольцова «Неразгаданная истина» (1836).

8

Добролюбов пересказывает эпизод из повести Г. П. Данилевского «Исправник» (РВ, 1857, т. II, с. 140).

9

Харун-ар-Рашид (Гарун-аль-Рашид) – арабский халиф, ставший персонажем сказок «Тысячи и одной ночи».

10

Собачкин – персонаж драматического «Отрывка» (1842) Н. В. Гоголя.

11

Характеризуя эпоху цензурного террора, наступившую после европейских революций 1848–1849 гг. (так называемое «мрачное семилетие» 1849–1855 гг.), Добролюбов приводит строку из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Не верь себе» (1839).