На первом дыхании (сборник). Владимир Маканин

трубка невыносимо искажала голос. Звуки шли тонюсенькие и высокие до комариного писка.

      – Москва! Москва! – орал Громышев, всем своим видом и ревом требуя от столичных проходимцев хотя бы умения сносно подключить телефон.

      Но трубка пищала. Доносился тоненький голос Горчакова:

      – Я не знал, что они жулики. Меня лечили…

      – Тебя, я слышу, заодно кастрировали – ты это или не ты?

      – Я, Алексей Иваныч. Это я, – пищал голосок.

* * *

      Зины дома не было. И громадной ее подруги тоже.

      Я в последний раз оглядел эту тихую комнатку. Десять квадратных метров. Комната, где я болел. Комната, где я жил. Комната, где я отогревался.

      Уже собравшийся и вполне готовый, я зашел в булочную-кондитерскую. Кофе с булочкой – это хорошо. Зина была за прилавком. Я был очень ей благодарен, любил ее, но прощаться с ней по-настоящему я не хотел. Сам себя боялся. Она будет сочувствовать, а я от ее сочувствия могу раскиснуть. Раскиснуть и расслабиться. И сдать билет. И застрять здесь.

      Самое главное, чтоб сейчас не сочувствовали. Это я знал точно. Я ел булочку и соразмеренными глотками пил кофе.

      Улучив минуту, Зина подошла.

      – Улетаю, – сообщил я с подчеркнутой зверской серьезностью.

      – Когда?

      – Завтра.

      – Придешь ночевать?

      – Нет. К другу поеду. У него сегодня пустая квартира.

      – Это тот, который с тещей?

      – Ага.

      Она помолчала. Мы оба молчали и как бы подводили итоги. Я действительно звонил Бученкову. Действительно, теща, жена и дите уехали куда-то к родным вплоть до Нового года. И Бученков меня тогда же позвал к себе.

      Пауза получилась длительная. Зина ждала каких-то моих слов, а на меня накатило. Ни звука. Молчу и молчу. Некоторое время я как бы не мог их видеть. Женщин. Ни видеть, ни думать о них. Ни тем более говорить им что-то и объяснять. Обжегся.

      – Жалко, – сказала наконец Зина.

      – Чего жалко?

      – Я б собрала тебя. Дорога ведь дальняя.

      – Дорога как дорога.

      И тогда она обиделась. Повернулась и пошла к себе за прилавок. Но я схватил ее за руку, успел схватить. Я как бы опомнился. Никто не жалел меня больше, чем она. Добрее и лучше ее никого не было.

      – У меня на душе погано, – сказал я, пряча глаза.

      Она молчала. И потихоньку высвобождала руку. А я держал ее за запястье, как клещами.

      – Я тебе напишу, Зина. Обязательно.

      Она молчала.

      – Я тебе напишу.

      – Честное слово?

      – Да.

      И поверила. В ту же секунду, как только я произнес «честное слово», она поверила. Такой человек. Так дышит.

      Зина улыбнулась:

      – Умница!..

      Тут же придвинулась вплотную и чмокнула меня в щеку. Я поклялся писать, и, значит, мы друзья. Так она это поняла. И попыталась взять меня под уздцы, немедленно и как можно жестче. Настоящая женщина. Она сказала, что я не умею прощаться. Что я нечуткий.

      А через минуту-две она уже покрикивала:

      – Ну, где тебе собраться одному?! Ты же ничего не умеешь.

      – Потише, Зина.

      – Во-первых,