Опыты. Мишель Монтень

огорчение может излиться в слезах, тогда как для горя, которое причинили мне два первых удара, не существует способа выражения».

      Здесь было бы чрезвычайно уместно напомнить о приеме того древнего живописца⁴, который, стремясь изобразить скорбь присутствующих при заклании Ифигинии сообразно тому, насколько каждого из них трогала гибель этой прелестной, ни в чем не повинной девушки, достиг в этом отношении предела возможностей своего мастерства; дойдя, однако, до отца девушки, он нарисовал его с закрытым лицом, как бы давая этим понять, что такую степень отчаянья выразить невозможно. Отсюда же проистекает и созданный поэтами вымысел, будто несчастная мать Ниобея⁵, потеряв сначала семерых сыновей, а затем столько же дочерей и не выдержав стольких утрат, в конце концов превратилась в скалу –

      Diriguisse malis[1].

      Они создали этот образ, чтобы передать то мрачное, немое и глухое оцепенение, которое овладевает нами, когда нас одолевают несчастья, превосходящие наши силы.

      И, действительно, чрезмерно сильное горе подавляет полностью нашу душу, стесняя свободу ее проявлений; нечто подобное случается с нами под свежим впечатлением какого-нибудь тягостного известия, когда мы ощущаем себя скованными, оцепеневшими, как бы парализованными в своих движениях, – а некоторое время спустя, разразившись наконец слезами и жалобами, мы ощущаем, как наша душа сбросила с себя путы, распрямилась и чувствует себя легче и свободнее.

      Et via vix tandem voci laxata dolore est[2].

      Во время войны короля Фердинанда со вдовою венгерского короля Иоанна, в битве при Буде⁸, немецкий военачальник Рейшах, увидев вынесенное из схватки тело какого-то всадника, сражавшегося на глазах у всех с отменною храбростью, пожалел о нем вместе со всеми; полюбопытствовав вместе с остальными, кто же все-таки этот всадник, он, после того как с убитого сняли доспехи, обнаружил, что это его собственный сын. И в то же время, как все вокруг него плакали, он один не промолвил ни слова, не проронил ни слезы; выпрямившись во весь рост, стоял он там с остановившимся, прикованным к мертвому телу взглядом, пока сила горя не оледенила в нем жизненных духов⁹, и он, оцепенев, не пал замертво наземь.

      Chi puo dir com’ egli arde, e in picciol fuoco[3].

      Говорят влюбленные, желая изобразить терзания страсти:

      misero quod omnes

      Eripit sensus mihi. Nam simul te,

      Lesbia, aspexi, nihil est super mi

      Quod loquar amens.

      Lesbia sed torpet, tenuis sub artus

      Flamma dimanat, sonitu suopte

      Tinniunt aures, gemina teguntur

      Lumina nocte[4].

      Таким-то образом, в те мгновения, когда нас охватывает живая и жгучая страсть, мы не способны изливаться в жалобах или мольбах; наша душа отягощена глубокими мыслями, а тело подавлено и томится любовью.

      Отсюда и рождается иной раз неожиданное изнеможение, так несвоевременно овладевшее влюбленными, та ледяная холодность, которая охватывает их по причине

1

Окаменела от горя⁶ (лат.).

2

И с трудом, наконец, горе открыло путь голосу⁷ (лат.).

3

Кто в состоянии выразить, как он пылает, тот охвачен слабым огнем¹⁰ (ит.).

4

Увы мне, любовь лишила меня всех чувств. Стоит мне, Лесбия, увидеть тебя, как я, обезумев, уже не в силах что-либо произнести. У меня цепенеет язык, нежное пламя разливается по всему телу, звоном сами собой наполняются уши и тьмой заволакиваются глаза¹¹ (лат.).