Орина дома и в Потусторонье. Вероника Кунгурцева

Курчум, едут белым полем и видят: посередь дороги валенки стоят. Хорошие валенки, целые совсем. Диомед-от, не будь дурак, первый соскочил с телеги – и к валенкам. Подбегает… (Крошечка теснее прижималась к бабушке) а в валенках-от – ноги… Обкусанные… А соседка-то и признала: это де Катины ведь валенки, вон и заплата на пятке, черная… А в войну, знаешь ведь, Пелагеюшка, волки-то житья не давали – летом чуть в открытые окошки не заскакивали, дворняжек хряпали, как зайчат, а уж когда в лес-то пойдешь – и-и-и… Вот, значит, волк и встретил ленинградку на обратном-то пути (справки, говорят, она выправила, какие надо, да, видать, справками волк тоже не побрезговал), вот домой-то она и не дошла… Одни ноги по колена в валенках оставил, которые домой-от шли, – ноги и похоронили…

      Кереметь, сидючи под табуреткой, поменял цвет с сумеречного на траурный – значит, чего-то там кумекает, решил Сана. И попробовал опять обратиться к Перекати-полю, дескать, а вот ежели войны-то бы не было, Кереметь, – так ведь не оказалась бы Катя у нас в Поселке, жила бы в своем Ленинграде да жила, и ежели ей на Роду было написано быть похороненной у волка в желудке, то как же бы на Невском-то проспекте волк ее сыскал?.. Но Перекати-поле ничего не отвечало. А Сана подумал, что, выходит, война была на Роду у страны написана, и не было никакой возможности ее избежать?! А после подумал, что, впрочем, в Ленинграде наверняка ведь есть зверинец… Да и, без сомнения, в отпуск ездила эта ленинградка, в какой-нибудь дом отдыха «Лесные дали». И потом: могли ее за какую ни то провинность в лагерь отправить, на лесозаготовки. Так что даже если бы и не грянула война, был, был у них шанс встретиться: у волка с Перевозчиковой Катей…

      А Пелагея Ефремовна решила тут посмешить подругу и перескочила с черного да на… Рассказала, как вернувшийся с войны однорукий татарин Каттус провалился в общественную уборную, которая стояла тогда как раз рядом с фельдшерским пунктом.

      – Работала со мной санитаркой татарочка одна, Агиля, – ты ее не знаешь, она после в Енгалиф укатила, а сейчас уж померла, – и больно она Каттусу нравилась… Ну вот, целой-то рукой ухватился он за доски, а подтянуться, чтоб вылезти в дыру, не может, висел-висел, да видит: дело плохо, и давай кричать: «Товарищ брач, товарищ брач, я в уборная упал! Спасать ведь нада!» Брач – это врач, Нюра: по-русски-то он плохо говорит, даром что всю войну прошел. Вот мы с Агилёй выскочили на улицу, кое-как щеколду щепкой поддели, – он ведь закрылся изнутри-то, – да давай его вытаскивать за одну-то руку, да и та… не к столу будь сказано, в говне… Еле вытащили, ой, глядеть было страшно, а нюхать – и того страшней. Взапуски побежал к Постолке, шавка прицепилась – да не смогла догнать!

      И ведь, слышь-ко: не вышло у них ничего – никакого брака… Не могу, Агилька-то говорит: как увижу его, так вспоминаю, какой он из дыры вылез, и давай хохотать, – какая уж тут любовь! Вот тебе и товарищ брач!

      Глава пятая

      МОРОЗНЫЕ УЗОРЫ

      Усадьба, со всех сторон окруженная могучими стенами, казалась Крошечке настоящим городом: бревенчатая