Орина дома и в Потусторонье. Вероника Кунгурцева

Крошечка тянула:

      – Да не жа-алко мне, а – жалко! Дышать нечем! Я домой хочу-у!

      Каллиста же, поставив гроб на полок, опрокинула в него ведро воды и забралась внутрь, ворочаясь, как медведь, и ворча:

      – Ну вот: им меня даже не жалко! Ишь какие! Сами-то моются! А меня так положили, немытую. Эх, люди, люди!

      И навка, намылив вехотку, принялась изо всех сил тереть руки-ноги. Тут она приметила Сану и строго спросила:

      – А ты цего ж не моешься?

      – Не хочу, – угрюмо отвечал он, мечтая о том, чтобы отвернуться, но не имея такой возможности и против воли обозревая всю cумрачную банную картину: и моющихся на лавке подле цинкового тазика людей, и мертвушку, сидящую в деревянной лохани, и даже пчелку, ползущую теперь по печной заслонке за его «спиной» (лапки – в колодках сажи).

      – Не хоцешь ты! – воскликнула Каллиста. – Как бы не так! Так я тебе и повелила! Скажи, цто не можешь! Тела-то у тебя нетути! Цего ж тебе мыть, а?! Даже у меня есть тельце, я, вишь, могу помыться, коль кликнут в баньку, а ты – нет! Нету у тебя ни ножек, ни луцек, ни головушки-и!

      – Ну нету – и нету! – взорвался Сана. – Большое дело!

      Мертвушка засмеялась, стала бить-колотить ножонками по воде, забрызгала все стены, пол и потолок (горячая печка, когда в нее летели брызги, шипела по-змеиному), после воскликнула:

      – Не скажи! Тело – хоть масенькое, как у миклоба, хоть большущее, как у моей мамки – это большое дело! Ты и скушать ницего не можешь! А я могу! – И Каллиста продемонстрировала свое уменье: принялась засовывать в рот пахучие березовые листочки, обрывая их с охлопанного веника, и причмокивала при этом так, будто сосала карамель «Гусиные лапки»: – Небось выгнали тебя из телесной оболоцки, набедокулил небось цего-нибудь, вот и маешься тепель, вот и ходишь бестелесный, не званый, никому не нужный! – Мертвушка вместо листочка затолкала в рот заползшую в веник разбухшую мохнатую пчелку, причмокнула и, между словами, с аппетитом сжевала. – Сознайся – так ведь, так? Эх ты, бедолага!

      – Вот уж глупости! – заволновался Сана. – Никто меня ниоткуда не выгонял!

      А покуда он пререкался с мертвушкой, Лилька намыла дочку, одела – и выпустила наружу. Крошечка, выйдя в темноту двора, хапнула свежего воздуху и вприскочку помчалась к избе с тремя горящими окошками, благополучно преодолев два десятка метров до высокого крыльца.

      Сана же, оставив без ответа выскочившую из гроба с водой и что-то кричавшую вслед ему Каллисту, нырнул – от стыда подальше – в спасительное тело фарфоровой Купальщицы: ну что он за урод такой, что за пробел в наполненном материей пространстве, что за неизвестный человечеству вид, если даже ни дня не жившая на белом свете мертвушка и та над ним потешается!

      …А у тети Люции народилась в Городе живая дочка, которую вскорости привезли на житье к бабке Пелагее, поскольку на съемной квартире держать такую крикушу не разрешили хозяева, обитавшие за стенкой. Свидетельство о рождении завели там же – в Городе; наверное, и дарщики слетались на именины в городскую квартиру, во всяком случае, здесь