«Gaudeamus». Леонид Андреев

Господа, господа, здесь не собрание! Успеете в субботу наругаться, ей-Богу!

      Козлов. (сердито). Молчи, тетя! Я нахожу, что Стамескин своими отступлениями…

      Костик. Погоди, Козлов. Стамескин, не хотите ли вы изложить вашу точку зрения? Погоди же, Козлов.

      Лиля. Я тоже стою за принятие Старого Студента.

      Костик. Да успеете вы, Лиля! Стамескин, за вами слово.

      Стамескин встает, закладывает руки за спину и говорит медленно, слегка в нос.

      Стамескин. Я нахожу, что вы, господа, ставите себя в очень тесные рамки, в которых скоро задохнетесь от неимения настоящего, живого дела. В то время, когда люди стремятся к слиянию в естественные большие группы, вы устанавливаете какие-то внешние незначительные и даже смешные признаки…

      Козлов. (нетерпеливо). Что же, по вашему мнению: и студенческий мундир – только внешний признак?

      Стамескин. Если только вы в нем не родились… Но и тогда он будет только цветом вашей кожи и, стало быть, остается признаком внешним…

      Гриневич. Нет, позвольте! Я хочу сказать! О выборах мы потом поговорим, – вы вот что скажите мне…

      Костик. Господа! Так нельзя же!

      Онуфрий. Оставь, Костя, теперь его все равно не остановишь. Говори, Гриневич, отводи душу.

      Гриневич. Господин Стамескин, скажите, пожалуйста: почему это вы, когда все мы пели, изволили молчать?

      Смех.

      Блохин. Верно!

      Гриневич. Нет, вы не смейтесь, это гораздо серьезнее, чем вы думаете. Мне обидно, потому я и говорю! Я человек робкий, но я не могу молчать, когда господин Стамескин из прин-н-ципа не желает петь. Ведь он не только не пел, а он нас осуждал – верно, господин Стамескин, или нет?

      Стамескин (после некоторого молчания). Верно.

      Онуфрий. Вот он римский-то нос, Сережа! Строгий профиль.

      Шум, смех, восклицания:

      – Какая ерунда.

      – Тогда не только пение, тогда все искусство нужно послать к черту.

      – А птицы могут петь?

      – Какие птицы?

      – Петухи, например. – Господа, нужно серьезно… Стамескин, объяснитесь. – Тише. Тише.

      Стамескин. Извольте… Я не вижу цели в том, что вы называете вашим пением. Этими ритмичными звуками, то протяжными, то быстрыми, действующими как наркоз, вы только опьяняете себя; и то плачете вы, как пьяные люди, то смеетесь, но ни доверия, ни уважения к себе не внушаете. И для того, кто стремится к настоящей борьбе и знает, куда он идет, для того всякая песня вредна…

      Гриневич. В бой идут с музыкой!

      Стамескин. Их ведут с музыкой.

      Дина. А марсельеза? Не забудьте, Стамескин, что иногда поет целый народ, целые толпы народные сливаются в одной песне.

      Стамескин. Но побеждают те, кто молчит. Ах, господа, вы видели или вам рассказывали, как целый народ с пением песен шел на своего врага, – и вам было жутко, но больше весело; а когда-нибудь вы увидите, как целый народ молча двинется на приступ, и вам станет уже по-настоящему страшно. Ах, господа: