Белая гвардия. Михаил Булгаков как исторический писатель. Михаил Булгаков

складках, негнущиеся ремни, подсумки и фляги в сукне.

      – Па‐а‐живей, – послышался голос Студзинского. Человек шесть офицеров, в тусклых золотых погонах, завертелись, как плауны на воде. Что‐то выпевал выздоровевший тенор Мышлаевского.

      – Господин доктор! – прокричал Студзинский из тьмы, – будьте любезны принять команду фельдшеров и дать ей инструкции.

      Перед Турбиным тотчас оказались двое студентов. Один из них, низенький и взволнованный, был с красным крестом на рукаве студенческой шинели. Другой – в сером, и папаха налезала ему на глаза, так что он все время поправлял ее пальцами.

      – Там ящики с медикаментами, – проговорил Турбин, – выньте из них сумки, которые через плечо, и мне докторскую с набором. Потрудитесь выдать каждому из артиллеристов по два индивидуальных пакета, бегло объяснив, как их вскрыть в случае надобности.

      Голова Мышлаевского выросла над серым копошащимся вечем. Он влез на ящик, взмахнул винтовкой, лязгнул затвором, с треском вложил обойму и затем, целясь в окно и лязгая, лязгая и целясь, забросал юнкеров выброшенными патронами. После этого как фабрика застучала в подвале. Перекатывая стук и лязг, юнкера зарядили винтовки.

      – Кто не умеет, осторожнее, юнкера‐а, – пел Мышлаевский, – объясните студентам.

      Через головы полезли ремни с подсумками и фляги.

      Произошло чудо. Разношерстные пестрые люди превращались в однородный, компактный слой, над которым колючей щеткой, нестройно взмахивая и шевелясь, поднялась щетина штыков.

      – Господ офицеров попрошу ко мне, – где‐то прозвучал Студзинский.

      В темноте коридора, под малиновый тихонький звук шпор, Студзинский заговорил негромко.

      – Впечатления?

      Шпоры потоптались. Мышлаевский, небрежно и ловко ткнув концами пальцев в околыш, пододвинулся к штабс‐капитану и сказал:

      – У меня во взводе пятнадцать человек не имеют понятия о винтовке. Трудновато.

      Студзинский, вдохновенно глядя куда‐то вверх, где скромно и серенько сквозь стекло лился последний жиденький светик, молвил:

      – Настроение?

      Опять заговорил Мышлаевский:

      – Кхм… кхм… Гробы напортили. Студентики смутились. На них дурно влияет. Через решетку видели.

      Студзинский метнул на него черные упорные глаза.

      – Потрудитесь поднять настроение.

      И шпоры зазвякали, расходясь.

      – Юнкер Павловский! – загремел в цейхгаузе Мышлаевский, как Радамес в «Аиде».

      – Павловского… го!.. го!.. го!! – ответил цейхгауз каменным эхом и ревом юнкерских голосов.

      – И’я!

      – Алексеевского училища?

      – Точно так, господин поручик.

      – А ну‐ка, двиньте нам песню поэнергичнее. Так, чтобы Петлюра умер, мать его душу…

      Один голос, высокий и чистый, завел под каменными сводами:

      Артиллеристом я рожден…

      Тенора откуда‐то ответили в гуще штыков:

      В семье бригадной я учился.

      Вся