Мольберт в саду Джоконды. Антон Леонтьев

реактивировать старые связи и минимизировать потери.

      Он не был ни плохим бизнесменом, ни плохим стратегом, просто время его прошло, и Воротыйло, смирившись с этим, что далось ему гораздо легче, чем ожидал он сам, заключил кулуарную сделку, перестал являться фигурантом ряда уголовных дел, уступил филейные части своей и без того зажеванной и отчасти даже переваренной уже кем-то гораздо более могущественным бизнес-империи и, сохранив кое-какие активы в виде одного или двух не самых крупных банков, провинциальных судоверфей и пакета акций чего-то сталелитейного, а также всю свою российскую и зарубежную недвижимость и, что важнее, иностранные счета, решил уйти на досрочную пенсию.

      Для этого он первым делом развелся со своей супругой, тогда даже еще не третьей, а всего лишь второй (первая, с которой она заключил скоропалительный брак в студенческие годы и тогда же развелся, внимания не заслуживает), матерью его взрослых уже детей, причем развелся шумно, с привлечением желтой прессы и интернет-сообщества.

      Причем намеренно, ведь развод мог состояться тишайше, потому как, перейдя в свои неполные пятьдесят пять лет в разряд приватье, Воротыйло открыл для себя новую стезю: наслаждаться своими богатствами, ведь даже после ухода из большого, даже очень большого, бизнеса не по своей воле он был крайне состоятельным человеком, сохранив то ли пару, то ли даже тройку-пятерку заработанных до этого непосильным олигархическим путем миллиардов в иностранной валюте, принимать участие в тусовках высшего общества как в Москве, так и за границей и, вообще, стать героем бульварных изданий.

      Видимо, этой сомнительной славой пожилого плейбоя он компенсировал потерю своего былого влияния и бизнеса.

* * *

      – Спасибо, Мона, – поднял на меня свои темные, глубоко посаженные глаза Воротыйло, когда я на серебряном подносе подала его четвертой супруге столь желанный апельсиновый сок.

      Та же, строча сразу на трех мобильных, надула накачанные губы:

      – Фу, с мякотью! Ты же знаешь, Мона, что с мякотью я не люблю! Пусть принесут без мякоти. Немедленно принесут!

      Конечно, я знала, что не любит, ведь такой человек-компьютер, каковым являлась я, по крайней мере в воображении четвертой супруги моего работодателя, никогда ничего не забывал, в особенности нанесенных мне беспричинных обид, однако не отказала себе в удовольствии попросить на безупречном французском (который, впрочем, был не столь безупречен, как мой русский, латвийский и английский, почти родной немецкий и голландский, беглый испанский и итальянский, но намного лучше рудиментарных турецкого, китайского, тайского и фарси) именно с мякотью.

      Прекрасно понимая, что это приведет к нареканиям четвертой супруги моего работодателя. Весь вопрос заключался в том: как долго ей еще надлежало оставаться супругой, перед тем как перейти в разряд экс.

      Воротыйло, морщины на лбу которого стали еще глубже, произнес, протягивая в мою сторону свою короткопалую мохнатую лапу:

      – Я люблю. Я возьму! Мона!

      Я