Всему свое время. Анатолий Тимофеевич Репецкий

офицером русской Добровольческой армии генерала Деникина.

      – Большевики наступали вовсю, и мы с трудом сдерживали их натиск. Нам было невдомек, что белогвардейские части отступили в город, а мы упорно удерживали подступы к нему. Лучше бы мы этого не делали, ведь наши из Одессы отправились на Дон, о чем мы не знали. Рядом с нами были французы, и мы считали – раз союзники рядом, значит все в порядке. В середине марта красные нажали так, что нам пришлось отступить. По дороге мы догнали французов и с ними вошли в город, где наших уже не было ни одного человека. Союзники спешно грузились на свои суда, и мы обратились к ним с просьбой захватить и нас с собой; дождаться прихода большевиков нам совершенно не хотелось. И у нас к ним была одна-единственная оговорка: непременно доставить нас на Дон, туда, где сейчас шли бои. Но в ответ мы получили встречное предложение: вступить волонтерами в их армию, ведь все равно Франция продолжит борьбу с большевиками. Но для этого нам следует подписать контракт на пять лет. Понимаешь, Володя, выбора у нас не было никакого, мы либо соглашаемся, либо попадаем в плен к красным. Понятно, что мы выбрали; нас тут же нарядили во французские мундиры и на русском пароходе «Император Петр великий» вывезли из Одессы. Но вместо Дона мы оказались в Салониках. Возмущенные, мы заявили полное несогласие, но все наши протесты безжалостно отметались, ведь мы отныне всего лишь волонтеры, подписавшие пятилетний контракт на службу во французской армии. Из Салоников нас привезли в Бизерту, а оттуда в Сиди-Бель-Аббес. После двух месяцев тренировки французским правилам нас, почти тысячу человек, влили в ряды Иностранного легиона, ведущего жестокие бои с арабами Марокко.

      – И какой же у тебя теперь легионерский стаж, – поинтересовался поручик у вдруг замолчавшего Оболенцева. Вместо ответа тот приложил палец к губам; по проходу к ним пробирался маршаль, с целью захватить врасплох, разговаривающих в неположенное время. Беседовать друг с другом им, кстати, запрещалось и днем во время работы, и где-то в глубине души Владимир рад этому запрету. Занятие у них было самое нехитрое: ремонтировать рваные мешки – работа, вовсе не требующая никакого умственного напряжения и совершенно свободно можно думать о чем угодно. Поэтому хорошо, что все вокруг молчат, молчание – друг размышления, и Владимир погрузился в них целиком, как, впрочем, и все остальные, достаточно лишь только взглянуть на окружающие лица. Они все сосредоточенные и отрешенные, вряд ли такое состояние может вызвать пришивание заплаты, хотя игла вещь серьезная, иногда слышится легкий вскрик, значит, кто-то уж чересчур задумался.

      Так о чем же размышляет каторжанин, согнувшись над дырявым мешком с иглой и ножницами? Ну, конечно же, не о будущем, поскольку его ближайшая картинка выглядит крайне неприглядной. И совершенно не такой, как настоящее, хотя и оно тоже особо не радует, но пока еще терпимо. Будущее тревожит заключенных, потому что содержит в себе угрозу для их жизни, а вот прошлое нейтрально.