Кровь и пепел. Наталья Павлищева

скажите, взгромоздиться в седло в рубахе почти до пят?!

      А что вообще может пригодиться из московской жизни? После некоторых размышлений пришлось сделать неутешительный вывод: ни-че-го. Это что же получается, весь мой прежний опыт тридцати лет жизни практически не нужен, чтобы выжить в очень простой среде?! Это потому что я в глухой деревне. Была бы в городе… ну хорошо, пусть не просто в городе, а хотя бы по времени поближе к своему веку… Например, в восемнадцатом веке… Да нет, и там тоже не получилось бы… Ну, в девятнадцатом…

      Обидно, но оказывалось, что все мои знания и умения годились только для века двадцатого и не больше. Мало того, я вдруг поняла, что они мало пригодны даже в двадцать первом вне Москвы, где-нибудь в небольшой деревне. Там тоже наплевать на новомодные течения в культуре, а лошади, небось, уже перевелись. Так что же, я лишний человек?!

      Ни хрена! Я продукт своей эпохи и своего общества. И весьма ценный продукт. И не моя вина, что меня переселили куда-то не туда. Верните меня в Москву, и все встанет на свои места. Я из мегаполиса двадцать первого века, там мне и место!

      После размышлений о своей полной непригодности в Древнем мире такой вывод несколько успокоил и придал уверенности. Правда, вокруг ничего не изменилось. Одно ясно: дед не собирался помогать мне переселяться обратно. Но злости на него я почему-то не испытывала, словно понимая, что он делает это по служебной необходимости. Может, он меня действительно должен чему-то научить? Чему? А вот это мы у него и выясним, никуда не денется, объяснит, а заодно и то, когда я вернусь.

      Придя к такому решению, я успокоилась и даже повеселела. Ладно, надо расслабиться и получать удовольствие, все равно сделать пока ничего нельзя.

      Постепенно жизнь вошла в нормальное (по их меркам) русло.

      Я просто перестала замечать все словесные выверты, вернее, во мне заработал внутренний переводчик, тормозила на мгновение и тут же соображала, что анамнясь значит несколько дней назад, гребовать – брезговать, а казюлька (причем именно через «а») это не то, к чему мы привыкли в Москве, а змея. А вот если с «о», то уже содержимое носа. Лупастый оказывался глазастым, а коником была не лошадь, а лавка у самого входа, вернее, не лавка, а ящик с сиденьем. Поразивший меня анамнясь пыра – просто ротозей, а пралик, который должен его разбить, – паралич.

      Эти открытия давались легко и постепенно перестали вообще требовать каких-то мозговых усилий. В общем, я вписывалась в жизнь, в которую попала, быстро и без проблем. Но как же мне хотелось «выписаться» из нее к себе обратно! Кроме того, душа чуяла, что проблемы как раз впереди…

      Иногда, правда, сознание чуть задерживалось, если бывало отвлечено чем-то другим. В лесу Лушка ткнула куда-то пальцем и обрадованно воскликнула:

      – Гля, кака бздюкля!

      – Кто?! – опешила я.

      – Ну, бздюкля же. Вон, гляди.

      Там, куда показывал ее палец, стоял здоровенный гриб-дождевик, старый, трухлявый, тронь, и разлетится по всему лесу. Это же подтвердила и Лушка:

      – Не