Бурсак. Василий Нарежный

философ, – сказал хозяин, – по-видимому, не весьма разумный человек, что посылает спросить у меня, не сказавши о чем. Где этот философ?

      – За воротами!

      – Так поди же ты спроси, чего он от меня хочет?

      Я выбежал на улицу и на вопрос: «Что сказал хозяин?» – отвечал с потупленными глазами:

      – Он сказал, что ты, по-видимому, не весьма разумный человек, когда послал меня спросить у него, не сказавши о чем.

      Философ заскрыпел зубами.

      – Ах ты, проклятый, – вскричал он и такую отвесил мне пощечину, что у меня глаза ушли под лоб и я опрокинулся на землю.

      – Поди ты, – сказал он другому бурсаку, – и спроси.

      Сей бросился как стрела, в один миг возвратился и воззвал громогласно: «Дозволяется!»

      Скинув бремя, вступили мы на двор и стали полукругом около стола сажени за две. Тут раздался ужасный рев Сарвила, так что все вздрогнули, прочие ему подтянули, и начался духовный концерт. Я взглянул на своего вождя, и ужас обнял меня. Представь себе, кто хочет, высокого черного мужчину, с разинутою пастью, выпучившего страшные глаза и дерущего горло, шевеля длинными усами. Трепеща всем телом, я вообразил: что будет со мною, если сей ужасный философ даст другую пощечину? Я погиб невозвратно! Тут не мог я удержать слез и утирал их кулаками.

      Концерт кончен. Сарвил, подошед к самим хозяевам, протянул руку и проговорил речь, которую кончил желанием хозяину и хозяйке с чадами и домочадцами счастия и многолетия. Едва замолк он, как вся ватага воскликнула многая лета.

      Когда все утихло, то ласковый хозяин поднес философу большую чарку водки и сунул в руку сколько-то денег; по приказанию доброй хозяйки в наш мешок высыпана мерка гороха, впущена часть свинины и оставшийся от полдника большой кус жаркой говядины.

      Когда философ низко кланялся хозяевам, призывая на дом их благословение божие, хозяйка, подозвав меня, спросила весьма ласково:

      – О чем плачешь, мальчик?

      – О том, – отвечал я, взглянув на Сарвила, – что не знал, зачем был сюда послан.

      – Разве тебя за это побранили?

      – Побили, и весьма больно!

      – Это нехорошо, – сказала она Сарвилу, – и тебе бить такого мальчика даже стыдно.

      После сего она, взяв со стола небольшой пирог, подала мне, сказав:

      – Поешь, голубчик, и не плачь.

      Мы торжественно отправились на улицу. В то мгновение, как услышал я стук запертой калитки, к величайшему удивлению почувствовал, что вишу на воздухе на аршин от земли и верчусь кругом; невидимая рука держала меня за пучок, и ловкий удар поразил по макуше. Я поднял такой пронзительный вопль, что демон, меня истязавший, опустил на землю и поставил на ноги. Едва я мог стоять. Вдруг слышу голос:

      – Какой ты бессовестный студент, что так мучишь безвинного малого!

      Это был голос ласкового купца.

      – Постой, – продолжал он, – я сейчас иду к ректору посмотрю, как он рассудит об этом поступке.

      Философ переменился в лице и стоял неподвижно. Хотя для меня и ужасен был Сарвил и, конечно, не худо было бы, если