Монументальная пропаганда. Владимир Войнович

брошенную им под ноги жертву. А директор мясокомбината Ботвиньев выскочил вдруг на сцену перед президиумом и, размахивая кулаком, словно крутил над головою веревку, стал выкрикивать: «Слава Коммунистической партии! Слава Коммунистической партии! Слава Коммунистической партии!» с таким видом, как будто страстно желал за партию отдать свою жизнь не сходя с места, немедленно и без остатка. Против него как раз на днях было заведено уголовное дело по факту хищения мясопродуктов в особо крупных размерах, но, проявляя преданность партии, он справедливо рассчитывал на снисхождение правоохранительных органов. Публика в зале, казалось, озверела настолько, что была не в силах себя сдержать, но Нечаев поднял руку, и члены заседания, только что собой не владевшие, сразу притихли, поникли, а впрочем, некоторые еще немного повизгивали, постепенно все-таки утихая.

      – Аглая Степановна, – в наступившей тишине мягко сказал Нечаев, – если я вас правильно понял, вы не согласны с линией партии. Может быть, выйдете на трибуну, объясните свою позицию.

      – Да, пусть выйдет, – громко сказал Поросянинов.

      – Пусть выйдет! – Заведующая райбольницей Муравьева вскочила со своего места и стала кричать так, чтобы президиум отметил ее старания: – Ты кому служишь, Ревкина?

      – Не тебе служу, – сказала Аглая, направляясь к трибуне. Но чем ближе подходила, тем меньшую ощущала решимость. А достигши трибуны, и вовсе оробела. И ощутила в коленях такую слабость, что захотелось сесть или даже прилечь. Она оперлась о поверхность трибуны и стала бормотать об Иванах, не помнящих родства, и еще что-то невнятное.

      А в зале опять наросло напряжение и раздались крики:

      – Хватит!

      – Довольно!

      – Ясно!

      – Долой!

      Ботвиньев, вновь возникши на сцене, крикнул:

      – Да здравствует наш дорогой и любимый Никита Сергеевич! – И тут же, указав пальцем на Аглаю, стал вопрошать: – Товарищи! Я не понимаю, что здесь происходит? Почему эта женщина здесь? Почему она позволяет себе выступать против нашей партии, народа, государства, против нас с вами и наших детей…

      – По-зор! – кто-то пробасил сзади.

      – По-зор! – пропищал другой голос.

      И опять:

      – По-зор! По-зор! По-зор! – покатилось по залу.

      Такой реакции Аглая не ожидала. Ей, партизанке и героине, стало действительно страшно, и, закрывши лицо руками, с плачем она кинулась вон из зала. Нечаев и Поросянинов пытались ее остановить: «Аглая Степановна! Товарищ Ревкина!»

      Не остановилась.

      Да, Аглая никогда не верила в то, что стало называться ошибками культа личности, отклонениями от ленинских норм или нарушениями социалистической законности. Ее раздражали разговоры о незаконных репрессиях и невинных жертвах. Она всегда говорила, что у нас (это у нас-то!) никого зря не посадят. Но в тот день ее правосознание переменилось сразу и круто. Вернувшись домой, она закрыла дверь на все задвижки,