Лихая гастроль. Евгений Сухов

добрую чарку, когда голова раскалывалась от похмелья. А такое случалось нередко, ибо каждый день происходили ежели не именины, так похороны. А иной раз, когда дьякон бывал во хмелю и не мог подняться с постели, он и сам тянул псалмы на удивление всей пастве. Получалось слаженно и громогласно, оконные стекла позвякивали и грозились вывалиться из оконных рам.

      Тремя годами позже, получив заслуженную рекомендацию, Аристарх Ксенофонтович поступил в Казанскую семинарию, из которой был исключен за поведение, недостойное духовного сана. Да и как тут воздержаться, ежели напротив семинарии располагался дом призрения, в котором было куда веселее, чем на лекциях богословия. А веселый девичий смех, раздававшийся порой из нумеров, настолько будоражил юношескую кровь, что едва хватало моченьки, чтобы не броситься на его призыв.

      Вот однажды Аристарх Ксенофонтович и не утерпел. Зашел в публичный дом с крестом и с иконкой в руках, чтобы наставить падших девиц на путь праведный, да так и пробыл там три дня безвылазно, угощая девиц хмельным вином и бурлящим шампанским.

      На четвертые сутки Аристарх Ксенофонтович продрал глаза, шугнул навязчивых девиц, расположившихся вольготно на постели по обе стороны от него, отыскал за шкафом помятую перепачканную рясу и, напустив на себя смиренный вид, с оплывшим лицом потопал в семинарию слушать лекции о непорочном зачатии Девы Марии. Однако на его пути предстал ректор семинарии преподобный отец Филарет. Позвав отрока в кабинет, он долго слушал его презабавную исповедь, и даже дважды на его аскетическом и бесстрастном лице промелькнуло нечто похожее на улыбку, когда семинарист начал рассказывать о том, как маман вместе с другими девицами закружили вокруг него бесстыжий хоровод. А потом, разом посуровев (видно, вспомнив о своем педагогическом долге), отказался от дальнейших расспросов и повелел канцелярии подготовить документы на отчисление.

      Покачав головой, ректор только и молвил:

      – Жаль, такой голосище пропадает! Тебе, Аристарх, с таким божьим даром где-нибудь в столице при соборе служить надобно, а ты с девками испоганился…

      Однако Аристарх Ксенофонтович не пропал. Скоро он осознал, что голосище его и вправду басовит, когда затеял спор с дьяконом Петропавловского собора, прослывшим на всю Казанскую губернию небывалым зычным голосом. При столпотворении, в ожидании состязания застывшем у самого алтаря, они принялись читать псалмы. Первым, напустив на себя преважный вид, заголосил дьякон. Вокал был хорош, таковой не стыдно было представить на императорской сцене в Петербурге. Не удержавшись, паства одобрительно зашушукалась, и если бы действо происходило не в соборном месте, а на подмостках театра, так непременно поощрила бы аплодисментами.

      Казалось, что переорать такой голосище будет невозможно. В свой черед Аристарх Ксенофонтович втянул через широкие ноздри поболее воздуха и выдохнул такую слаженную ноту, что в соборе неожиданно потухли все свечи, а в притворе и вовсе расколотилось стекло. В задних рядах кто-то, не выдержав