Пожар Москвы. Иван Лукаш

Токмо не мы. Дюже там лютовали, воздух голландский, нам не способный, цынгой зубы крошило, а сраждениев нет. Нас там в грязях погребли, в Голландии эфтой. Не кампания, а словом сказать – каземат. Врать не буду…

      – Каземат… Разве тебе в казематах бывать доводилось?

      – Караулы твому величеству и в казематах несем.

      – Вот ты каков, Африкан. Молодец.

      – Рады стараться, Ваше Величество… Мы и батюшку твово помним.

      – Батюшка, – рука Павла дрогнула, он ухватил солдатскую пуговицу.

      – А то нет, помним, Ваше Величество. У Петерьгофе стояли, я еще в барабанщиках ходил, с желтым плечом, вовсе мальчишка, и батюшка твой был вовсе молодый, ноги-то долги, в ботфорту обуты, а сам трубочку курит. С проворством, помню, здоровкался, а трубочка глиняна.

      Павел выпустил солдатскую пуговицу и, заложив за спину руку, понурился.

      Ему шел осьмой год, когда исчез его батюшка, величество всероссийское подобно Гарун-аль-Рашиду. Открывали монахи батюшкин гроб в Лаврах Александро-Невских, а в гробу – паутина, темная шерсть, и в шерсти – порыжелый ботфорт, лоскутья синего мундира и клочья рыжеватых волос. Исчезло величество всероссийское.

      Старый гренадер легко дышал над императором. Павел вскинул на него курносое лицо:

      – Гренадер, а когда на меня кто помыслит убийством, ты подашь мне защиту?

      – Сохрани тебя Бог… Да за тебя, отец, осударь, мы кого хошь, мы все державы штыками перебросаем.

      – Ну, ну, полно, старик.

      II

      С февраля караулы в Замке поменяли постами, и капрал Африкан был наряжен к покоям цесаревича Александра. Каждою ночь, с середы на четверток, ждал старик крепких шагов императора, ударов трости о паркет. Но у покоев Александра государь не бывал.

      Две бессонных недели ждал гренадер императора, а на третью, к свету, вернулся с дворцового караула и лег на койку во всей амуниции.

      Весь трясясь, поднялся он на койке и в голос вскричал заупокойный псалом. К самому свету заспанный лекарь в шлафроке, молодой дерптский немец, перешел казарменный двор. Гренадеры теснились к стене и слушали, как колотится старый капрал, выкликая псалтирные слова.

      – Тут не церква, казерн, – хмуро сказал немец. – Взять отсюда солдата: он помешанный.

      Босые гренадеры мягко ступили к Африкану. Стягивают с него зеленый мундир, и медные донаты, и парадную сумку с пылающими гранатами, закутывают его тощее тело в солдатскую робу. Лекарь тронул старика за плечо:

      – Ну, дядя, пойдем.

      В холщовых подштанниках, как костлявый мертвец, тогда прыгнул с койки капрал, ударил в грудь сухими горстями:

      – Братцы, спасите, родимые… Осударя Павла Петровича, братцы, спасите… У-убивцы…

      Выхватил из стойки кремневое ружье.

      – Окаянные, сгинь – штыком заколю.

      И заругался по-матерному. Босые гренадеры, как кошки, кинулись на него со спины, навалились. Старого капрала связали.

      По заре, под ружьями, был отведен капрал Африкан в безумный дольгауз, в солдатский сумасшедший дом. Дырявая роба на