Пожар Москвы. Иван Лукаш

красивыми. Никто не оглянулся на Кошелева. Из ворот на площадь он вышел наискось, к Василию Блаженному. Побежал.

      В небе темнеет обширный пропилей барского дома. На другой стороне стекла зияют отблесками, точно все ожили и повернулись к зареву. У низкого строения с черным орлом над воротами мерно ходит часовой.

      А за поворотом в лицо Кошелеву дохнул жар.

      На тесной площади качало толпу, все протяжно мычали, как глухонемые. Кошелева внесло в темный проходец. Он видел, как куски сукон, разматывая, перекидывают с рук на руки. Он задыхался от гари, пытался выбиться из толпы. С гулом обвалилась дощатая стена, за ней открылся огненный омут. Кошелева понесло куда-то с толпой, на дым и блеск выстрелов. И все промчалось, как быстрое сновидение.

      Он бежал горбатым переулком, он видел мерцающее небо над головой. Может быть, ему померещилась глухонемая площадь, но его руки обожжены и горят. Ему показалось, что руки в крови. «Я проехался на пожаре», – подумал Кошелев и на ходу стал слизывать ладонь. Она была сладкой и отдавала вишнями: как видно, он раздавил в лавке банку с вареньем.

      Послышались догоняющие шаги, он оглянулся.

      Двое мужиков – один, костистый бородач в солдатской бескозырке, тащил охапку сукон, другой, с обритой головой в пестрядевом халате, бежал с ним рядом, дыша сипло и коротко, по-собачьи.

      Кошелев стал. Костлявый скинул бескозырку и начал пробираться боком. Он склабился и бормотал:

      – Мусью, мусью.

      Другой, невысокий, с вдавленными щеками, – он был похож на обритого сидельца сумасшедшего дома, – толкнул костлявого в спину:

      – Да иди ты… Мотри, нехристь сшалевши, не тронет.

      – Ништо, какой нехристь. Я сам русский, – сказал Кошелев, уступая дорогу.

      – Статься не может, – удивился костлявый, перекинул сукна с руки на руку и надел бескозырку. – Прямым французом смотришь.

      – Чей будешь? – быстро спросил малый в халате.

      – Я ничей. Я офицер.

      – Охвиц-е-е-р, – с недоверием протянул бородач. – Чего ж тут шатаишьси?.. Охвицер, как же… Беглый, чай, из полков.

      – Знамо офицер, не видишь. Барин, скряду видать, – перебил его обритый малый.

      Кошелев заметил, что он в туфлях на босу ногу.

      – А, вашбродие, да чего ж вы в Москве остались?

      – Меня в плен забрали, я из плена бежал. Вот и остался. Не знаю, куда и деваться…

      – Вовсе, стало, ничей, – осклабился костлявый. – А ты с нами ступай. Москва нам нынче препоручена, схороним… Таперича в Москве как есть все ничьи: бары-то, начальство, сбежавши: попустело от них. Вольность стала, можно сказать.

      Оба засмеялись. Их сухой смех почему-то огорчил Кошелева.

      – А вы кто такие? – сказал он, идя между нами.

      – Мы-то, – осклабился костлявый и не ответил, а малый в халате заговорил охотно:

      – Мы-то, вашброде, когда прямо сказать, из каторжного дому. Он, Филька – вор, я за делание фальшивой монеты, как полагаца, под плети. Спасибочко его сиятельству грахву, как француз подступил, давеча выпустили.