Хомутово село. Артём Весёлый

Евдоха жарко молилась:

      – Мати пречистая, вразуми окаянного…

      Или подсядет, бывало, на краешек сыновней постели, да и начнет в фартук сморкаться…

      – Сынок, образумься… Брось ты революцией заниматься, в года уже вышел, жениться пора, хозяйство хизнуло, кузница тебя ждет… Обо мне, старой, подумай.

      – Ерунда, – только и скажет сынок Пронюшка.

      Корову свою Пронька назвал Тамарой.

      Хомутовская волость второй день рядила ямщика.

      Старик Кулаев гонял ямщину лет тридцать из году в год. Выставит, бывало, старикам монопольки лошадиную порцию и – вожжи в руки. В советское время – окромя как писарю сунуть – не требовалось расходу, но и цену подходящую не давали: смета, приказ, порядки, ни на что не похоже.

      Облупленным вишневым кнутиком стегал себя старик по смушковым валенкам и, играя белками желтых, волчьих глаз, хрипел:

      – Ращету нет, пра, ей-богу, ращету нет… Тянусь, будто дело заведено, поперек обычая не хочу лезть… Нынче ковка одна чего стоит? Чудаки, прости господи, ей-бо… Дело заведено.

      Старика за полы заплатанной суконной поддевки тащили сыновья: Ониска и большак Савёл, оба солдаты действительной службы.

      – Айда, тятя, айда… Чего тут гавкать?.. Не хочут, не надо.

      Тот еще раз оборачивался из дверей и скалил зубы:

      – Дуросветы, едри вашу мать, управители… Корма ныне чего? Ковка? Дело заведено…

      Сыновья уводили отца.

      Смета отдела управления и наполовину не покрывала того, что загнул Кулаев… Набивался ямщить Прошка Мордвин, да дело-то не дудело – обзаведенье у него было никудышнее и лошаденки немудрящие, а тракт большой – не выгнать Прошке… А Кулаев возьмется так возьмется, ни от слова, ни от дела не отступится: справа богатая, ездовых лошадей косяк – старинный завод.

      Гнали за ним десятника.

      Приходил старик в черной злой усмешке, обеими руками стаскивал пудовую шапку, которую носил круглый год; расправлял масленый, в кружок подрубленный волос и спрашивал:

      – Удумали?

      Писарь пододвигал чернильницу, нацеливаясь строчить договор. Председатель долбил согнутым пальцем папку с надписью «Целькуляры и приказы свыше» и густо вздыхал:

      – Скости, Фокич… Смета, ее каким боком ни поверни, она все смета… А овса общественного десять мешков тебе наскребем.

      Советчики:

      – Скости.

      – Говори делом.

      – Чего ты ломаешься, ровно пряник копеешный? Другой день тебя охаживаем.

      – Ровно за язык повешены.

      – Смета… Должон ты уважить.

      – Овса тебе наскребем, ешь и пачкайся…

      Кулаев заряжал понюшкой оплывший, прозеленевший от табака нос и трясся в чихе:

      – Не могу… Хоть голову мне рубите на пороге, не могу!

      Слово за́ слово, словом по́ слову, кнутом по́ столу.

      – Не ращет, мужики… Гону много… Все бьется, ломатся… Ни к чему приступу нет… Нынче одна ковка звякнет в копеечку.

      В сенях загремело пустое ведро, сторож-беженец Франц крикнул в дверь:

      – Едет… Бешеный едет!

      Кто сидел – вскочили.