Хомутово село. Артём Весёлый

чехи со двора увели… Огляделся Карп со свету – пуста изба, кошка на шестке южит.

      – Самовар где?

      – Шурин за долг забрал.

      В избу робко, ровно мышата, вшмыгнули пятилетний сын Мишка и дочь Дунька. Одичавшие, грязные и нечесаные, с руками, в кровь изорванными цыпками, они робко подошли к отцу. Он перецеловал их, вышарил в кармане два куска сахару, вывалянного в махорке, – гостинец. Глаза матери были затоплены счастьем. Подвыпил Карпуха, надел новую рубашку, пошел шурина бить.

      У плотины на зеленом пригорке торчала косопузая избенка кузнеца Трофима Касьяновича, который уже много лет тому как утонул по пьяному делу в Гатном озере. Осталась после него коротать век с сыном Пронюшкой старая кузнечиха Евдоха. Проньку еще покойный батя к кузнечеству приставил. Пронька – ухарь малый – с утра до ночи в своей кузнице железами гремел, огонь травил, песни орал. А Евдоха первой по селу повитухой слыла и шинкарством занималась по-тихой. В восемнадцатом году напялил Пронька на свои крутые плечи шинель, взял ружье и – пропал. Ждала-ждала Евдоха, под окошечком сидючи, все глаза выплакала… Говаривала старая:

      – Увидеть бы соколика хоть одним глазком, тогда и умирать можно.

      Пронька приехал и только, господи благослови, вошел в избу, саблю на гвоздь повесил, с матерью за руку поздоровался, – и сейчас же на иконы:

      – Мамаша, убери с глаз.

      Евдоху так и прострелило.

      – Да что ты, Пронюшка?.. Что ты, светик, на образа вызверился?.. Али басурманом стал?

      – Убери. Не могу спокойно переносить обмана.

      Не было сынка – горе, вернулся – вдвое, ровно подменили его.

      Евдоха бутылку на стол.

      Выпил он бутылку и опять:

      – Убери.

      Евдоха поставила еще бутылку, и эту кувыркнул Пронька.

      – А пугала, мамаша, всецело убери, сделай сыну уваженье.

      Она не согласна.

      Он – за саблю.

      Она – караул.

      Он – саблей по пугалам.

      Она за дверь и – в крик.

      Выхватил Пронька из печки горячую головешку да за матерью родной черезо всю улицу, людям на посмешище, бежит и орет во всю рожу:

      – Я из тебя выкурю чертей-то…

      А она бежит, бежит да оглянется:

      – Брось, сынок, брось… Руку-то обожгешь…

      Сердце матери… Ну где, где набрать слов, чтоб спеть песнь материнскому сердцу?..

      Старуха стояла на своем и гнала сына из дому. Тот не уступал и выпроваживал ее на жительство в баню. Родные навалились на буяна, и оборотилось дело по-хорошему: сын остался жить в избе, и мать осталась в избе, а передний угол шалью занавесила. У сына сердце покойно – боги не тревожат, и матери терпимо – отдернет занавеску, помолится и опять скроет лики пречистые.

      На собрании выбирали Совет.

      – Савела Зеленова пиши.

      – Нет, у меня домашность, – отбивался Савел.

      – У всех домашность, просим.

      – Коего лешева? Вали, вали…

      – Согласу моего нет.

      – Не жмись, кум, надо.

      Утакали Зеленова.

      – Лупана