Адмирал Ушаков. Леонтий Раковский

еще издали разогнался – для храбрости! – и бодро подошел к домику.

      Он постучал и ждал, насупившись.

      Дверь отворила высокая седая женщина. Хотя глаза у нее были карие, а нос прямой, но ее лицо чем-то напоминало Любушкино.

      «Мать!»

      – Входите, входите! – приветливо сказала она, отступая в глубь сеней.

      Ушаков вошел.

      – Честь имею видеть Марью Никитишну Ермакову? – официально спросил Федя.

      – Да, это я, – сказала женщина.

      – Вам письмо из Петербурга. От дочери.

      Он протянул конверт.

      – От Любушки? Когда же она приедет?

      – Сказывала: по первопутку.

      – Пожалуйте сюда, господин мичман. Милости прошу. – Марья Никитишна распахнула дверь в комнату. – Раздевайтесь, у нас тепло, – предложила она.

      Поначалу Ушаков думал отдать письмо и сразу же уйти, но сейчас что-то удерживало его здесь. Он снял шинель и шляпу.

      – Садитесь! – предложила хозяйка, усаживаясь у стола.

      Федя сел.

      – Мы ведь тоже из морской семьи. Мою мать в тысяча семьсот первом году по велению царя Петра отправили сюда. Каждый десятый двор должен был поставить одну девицу для вступления в брак с солдатами, а остальные дворы – снабдить ее всем необходимым. И кроме того, дать двадцать рублей приданого. Вот она и вышла замуж за моряка. И мой покойный муж тоже был моряк, – словоохотливо рассказывала Марья Никитишна.

      Она оказалась более разговорчивой, чем ее сестра, Настасья Никитишна, и держалась так, что Феде казалось, будто он давным-давно знает ее.

      – А вы когда же познакомились с Любушкой?

      Федя зарделся. Говорить о том, как он спас снегиря, не хотелось.

      – Верно, где-либо в церкви, – улыбнулась Марья Никитишна, – или на гулянье. Вот у нас, в роще, с мая месяца по воскресеньям гулянье… Что, Любушка здорова?

      – Ничего, здорова. Я ее всего два раза видел… Я с Балтийского… Меня отправили сюда. Ехал, остановился на Васильевском острову…

      – Да, там живет моя старшая сестра, Настасья. Домик-то у нее в третьем годе сгорел…

      Ушакову хотелось сказать: знаю, сам видел, но – смолчал.

      – Вас как же звать?

      – Федор Ушаков.

      – Я уж Феденькой стану звать, по-стариковски. Вот я вас пирогом с капустой угощу, – поднялась Марья Никитишна.

      Ушаков не отказывался: он чувствовал себя здесь просто и хорошо. И главное, можно свободно говорить о Любушке – это же не с насмешником Пашкой Пустошкиным: не засмеет!

      Марья Никитишна поставила пироги, флягу с водкой, угощала.

      От водки Ушаков отказался – он не любил пить.

      – Одну-единственную. В вашем морском деле – надо. Пьяницей быть – сохрани господи, а придешь с вахты мокрехонький, водкой только и отогреешься и спасешься! – уговаривала хозяйка. – Первая рюмка и называется «прошеная», а вторая уже – «непрошеная»!

      Пришлось выпить «прошеную» и закусить пирогом – пироги были отменные.

      Марья Никитишна расспросила его обо всем: откуда родом, сколько имеет