Издалека и вблизи. Николай Успенский

ни на какие усилия с ее стороны мужественно нести свой крест, она всякий раз изнемогала и падала под его тяжестью. Свояченица Карпова в свою очередь негодовала на вечное свое девство и одиночество, волей-неволей заставившие ее изливать свои чувства на больных грачей, выпавших из гнезда галчат и подчиняться грубому произволу старика.

      Однажды утром, когда лакей накрывал для чая стол, Карпов, сидя на диване в коротеньком шелковом камзоле и в бархатной ермолке, беседовал с священником своего села о недавних правительственных распоряжениях относительно приходов и церквей^{6}. Поправляя на голове ермолку и без церемонии зевая, он спрашивал:

      – Куда же денутся дьячки и дьяконы?

      – По всей вероятности, – отвечал священник, робко приподнимаясь со стула, – поступят в род жизни; а впрочем, может быть, последуют какие-нибудь особые распоряжения… – Священник сел и прибавил, – еще ничего неизвестно.

      – Ну, как же наш храм?

      – Позвольте вас просить, Егор Трофимыч, взять издержки на себя; так как наш приход маленький, то храм могут запечатать и ваше семейство должно будет ездить за двенадцать верст в село Христовоздвиженское. Что же касается до крестьян, то рассчитывать на их поддержку невозможно; сами изволите знать, у всех дома раскрыты…

      – Что могу, то сделаю, – отвечал Карпов, – а без церкви нам нельзя быть.

      – Да! поистине доброе дело сделаете, если примете на себя попечение о храме…

      Карпов задумчиво поправил на голове ермолку и перекинул одну ногу на другую.

      – Так вы были в Погорелове? – спросил он после некоторого молчания.

      – Как же-с! третьего дня ездил туда: приход там настоящий – более тысячи душ, и церковь в исправности. Ну, да ведь и то сказать: графское имение…

      – Граф все здесь живет?

      – Здесь-с! – запахивая полы рясы, отвечал священник, – говорят, весь погрузился в науки, занимается натуральной историей… Что-то нынче материализм в большом ходу стал: вот села Голопяток священника жена помешалась над этими науками, постоянно читает либо анатомию, либо какие-нибудь человеческие внутренности и все спорит с мужем о бессмертии души.

      Карпов засмеялся, прищурив глаза, и быстро передвинул ермолку с одного боку на другой.

      – О бессмертии души… Говорит: неужели я должна пропасть!

      – Ну, что же муж на это?

      – Муж, конечно, говорит: «Чего ты ищешь? что нам с тобою надобно? Живем мы, слава богу». А ведь они люди богатые: за попадьей было приданого тысяч десять; она дочь полкового священника… Само собою разумеется, с детства вращалась среди офицеров и набаловалась…

      В это время в залу вошли свояченица и дочь Карпова, Варвара Егоровна.

      – Пора, матушка, пора: не стыдно ли так долго спать? – говорил старик, целуя дочь, – самовар давно на столе, а вы прохлаждаетесь…

      – Мы с тетей давно встали, папочка, –