Чернобыльская молитва. Хроника будущего. Светлана Алексиевич

Что я там испытал… С одной стороны, есть желание открыться, выговориться, а с другой, – чувствую, как я обнажаюсь, а мне бы этого не хотелось.

      Помните, у Толстого? Пьер Безухов так потрясен после войны, что ему кажется: он и весь мир изменились навсегда. Но проходит какое-то время, и он замечает за собой, что снова так же ругает кучера, так же брюзжит. Зачем тогда люди вспоминают? Чтобы восстановить истину? Справедливость? Освободиться и забыть? Понимают, что они – участники грандиозного события? Или ищут в прошлом защиты? И это при том, что воспоминания – хрупкая вещь, эфемерная, это не точные знания, а догадка человека о самом себе. Это еще не знания, это только чувства.

      Я мучался, рылся в памяти и вспомнил…

      Самое страшное со мной было в детстве… Это – война…

      Помню, как мы, пацаны, играли в «папы и мамы»: раздевали малышей и клали их друг на дружку… Это были первые дети, родившиеся после войны. Вся деревня знала, какие слова они уже говорят, кто начал ходить, потому что за войну детей забыли. Мы ждали появления жизни. «В папы и мамы» – так называлась наша игра. Мы хотели увидеть появление жизни… А нам самим было по восемь-десять лет…

      Я видел, как женщина сама себя убивала. В кустах у реки. Брала кирпич и била себя по голове. Она была беременная от полицая, которого вся деревня ненавидела. Еще ребенком я видел, как рождаются котята. Помогал матери тянуть теленка из коровы, водил на случку к кабану нашу свинью… Помню… Помню, как привезли убитого отца, на нем свитер, мама сама его вязала, отец, видимо, был расстрелян из пулемета или автомата, и что-то кровавое прямо кусками вылезало из этого свитера. Он лежал на нашей единственной кровати, больше положить было некуда. Потом его похоронили перед домом. И земля не пух, а тяжелая глина. С грядок для бураков. Кругом шли бои. На улице лежали убитые кони и люди…

      Для меня это настолько запретные воспоминания, что я не говорил о них вслух…

      Тогда я воспринимал смерть так же, как и рождение. У меня было примерно одинаковое чувство, когда появился теленок из коровы… Появлялись котята. И когда женщина в кустах убивала себя… Почему-то это казалось мне одним и тем же, одинаковым. Рождение и смерть…

      Я помню с детства, как пахнет в доме, когда режут кабана… Вы только тронули меня, и я уже падаю, падаю туда. В кошмар… В ужас… Лечу…

      Ещё помню как нас, маленьких, женщины брали с собой в баню. У многих женщин и у моей матери – выпадали матки (мы это уже понимали), они подвязывали их тряпками. Я это видел… Матки выходили от тяжелой работы. Мужчин не было, их на фронте, в партизанах перебили, коней не было тоже, женщины тягали плуги на себе. Перепахивали свои огороды, колхозные поля. Когда я вырос, и у меня случалась близость с женщиной, я это вспоминал… То, что видел в бане…

      Хотел забыть. Все забыть… Забывал… Я думал, что самое страшное со мной уже произошло. Это война. И я защищен, я теперь защищен. Своим знанием, тем, что там… тогда… пережил. Но…

      Я поехал в чернобыльскую зону… Много раз уже был там… И там понял, что я беспомощен. И я разрушаюсь от