Схватка с призраком. Татьяна Свичкарь

понятие относительное. За окном ноябрь. Вставать надо в темноте. Осень – умирающая, при последнем издыхании, и на горло ей наступает зима. Дождь идёт вперемежку со снегом. Это видно в свете фонаря, который дежурит ночами за моим окном. Он освещает то косые струи дождя – то более лёгкий и медленный снег.

      Кто-то из моих знакомых сказал, что начало осени – живопись, а конец – графика. Графика художника, находящегося в глубокой депрессии. А у меня когда-то, не помню уже, когда – депрессии не было. И тогда я умилялась этой ноябрьской картиной – говорила, что в ней есть своя религия – деревья сбрасывают листву, как человек отбрасывает всё временное, суетное. Так обнажают душу перед исповедью. И столько света! Ещё недавно люди свет этот не замечали, любовались сочетанием – золотые верхушки тополей и яркое синее небо. А в предзимье вся былая красота лежит под ногами – легко шуршит, когда зарываешься в неё носками сапог, шагая. И всё вокруг – от неба до земли – пронизано светом.

      Но так редки солнечные дни в ноябре! Чаще всего погода, как выражается моя соседка Лиля: «Говно».

      Итак, фонари освещают голые ветки, летит косой снег, перемежаясь с дождём. Я встаю, включаю чайник, и снова падаю в постель, чтобы полежать ещё несколько блаженных минут, пока чайник споёт свою песенку, начинающуюся сухим скрипом и заканчивающуюся бульканьем и щелчком. Готово. Красный огонёк гаснет.

      Я делаю себе чаше кофе. Именно делаю. Старинное уютное « варю кофе» тут не звучит. Это надо идти на нашу коммунальную кухню – да не занята ли плита? – караулить турку, пока не вскипит. А я по утрам как зомби. Поэтому обхожусь суррогатом. Насыпаю в чашку ложку с горкой «Нескафе голд», добавляю химические сливки из маленького контейнера, размером с пуговицу. И сыплю побольше сахара, хотя сейчас все вокруг твердят, что именно он – причина болезней. Но где ж взять сильную волю-то в половине седьмого? И я потрафляю себе, не уважая себя за это.

      Потом открываю ветхий деревянный шкафчик – купила когда-то по случаю, денег у меня никогда не было, и нет, а хранить разные мелочи где-то надо ж? – и достаю оттуда бутылку коньяка. Она ещё полна на две трети. Это меня радует, потому что коньяк дорог, и траты на него составляют не главную, конечно, но ощутимую часть моего бюджета. Я наливаю себе рюмку. Сначала выпиваю чашку кофе, а потом залпом – коньяк. По большому счёту, из меня хреновый алкоголик, мне часто плохеет от выпитого, и я устраиваю кофейную «прокладку» для огненной воды. Но только мысль об этой рюмке коньяка и даёт силы встать утром.

      Выпить нужно, чтобы внутри отпустило. Чтобы была отодвинута какая-то заклинившая задвижка, и тоска, живущая внутри, истекла. Может быть, туда, за окно, где уже только дождь. Тоска уступит место пофигизму. И тогда я начну собираться на работу… Этой коньячной дозы мне хватит, пока я не увижу наш пансионат. А тогда опять захочется выть волком.

      Несколько минут я сижу, глядя в окно – на дом напротив. Такая же убогая типовая пятиэтажка, как та, в которой я живу. Люди просыпаются: то в одном, то в другом окне вспыхивает свет. Я не одинока – другие сейчас тоже поволокут себя на работу. Я сижу не шевелясь, жду, что вот сейчас коньяк подействует как лекарство.

      Отпускает.

      ***

      Нужно снять с верёвки джинсы – вчера я их постирала и повесила сушиться в общем коридоре.

      В нашей коммуналке две комнаты – и две семьи. И обе какие-то покоцанные жизнью. Одну семью представляю я, а другую Лиля и её взрослая дочь Марфа. Бабье царство. Или даже не так. Классическое сочетание – одинокие бабы и котики. Котиков, впрочем, немерено. И все они – Лилины.

      Царственное имя не подходит моей соседке. Немного утяжеляет его отчество – Михайловна. Лиля – маленькая, коренастая, склоняющаяся уже к старости – ей пятьдесят восемь лет. Раньше я назвала бы её старухой, но теперь, когда самой за сорок… Но Лиля смотрит на себя трезвым взглядом и не борется за моложавый вид. Она – явно некрасивая, с грубыми чертами лица. Да ещё на инвалидности – диабет в тяжёлой форме. Но дела жизни болезнь её не лишила. А дело, как та же жизнь показала – усатые-полосатые, бродячие, хворые.

      Если бы я, как полноправная хозяйка половины квартиры, стояла твёрдо против животных – не знаю, что бы Лиля делала. Она подбирает этих бедолаг – брошенных котят, котов и кошек, где только может. Жизнь ей сама их подкидывает – то в подвале наткнётся Лиля на кошку, порванную собаками. То возле магазина увидит – побирается в двадцатиградусный мороз жалкий кошак, рёбра как стиральная доска – если кто-то помнит, как эта доска выглядит. То на помойке найдёт выброшенных в коробке, только что родившихся котят. Всех она тащит в дом.

      Слух о Лилиной безотказности в кошачьем вопросе мигом разнёсся по городу. И котов ей стали нести уже целенаправленно. Многие не заморачивались – подбрасывали котят под нашу дверь. Малыши бродили по лестничной клетке на разъезжающихся лапках, пищали. Лиля ругалась, проклинала всех и вся, но выходила на зов. В чём виноваты кошачьи дети?

      Кто почестнее, тот заранее звонил, или перехватывал в подъезде, просил войти в положение, совал деньги на еду, лекарства.

      – А сами