Принц Отто. Роберт Стивенсон

на некотором расстоянии от себя. Он был мрачен, и лицо его пылало гневом, а слова свои он выкрикивал хриплым от раздражения голосом и, как бы подчеркивая их, ударял кулаком одной руки по ладони другой. Она стояла поодаль, раскрасневшаяся, негодующая.

      – Боже мой! – сказал старик и сделал вид, будто собирается свернуть в сторону. Но Отто пошел прямо к ссорившимся, полагая, что он отчасти причастен к их ссоре. Как только Фриц увидел принца, он тотчас же принял еще более грозный и вызывающий вид.

      – А, тут вы и есть! – крикнул он, когда Отто подошел достаточно близко для того, чтобы можно было свободно разговаривать. – Вы мужчина, и вы должны мне ответить. Что вы там делали? О чем вы двое шептались там в кустах? И подумать только, – воскликнул он, обращаясь к девушке, – что я тратил свое чувство на такую, как ты!

      – Прошу извинения, – вставил Отто, – вы, кажется, обращались ко мне. По какому праву, позвольте вас спросить, требуете вы от меня отчета в поведении этой девушки? Кто вы ей, отец, брат, супруг?

      – Эх, сударь, вам прекрасно известно, что мы с ней дружим, – заявил молодой крестьянин. – Я ее люблю, и она на пути к тому, чтобы полюбить меня; но всему этому я положу конец, все пойдет насмарку! Пускай она это знает, потому что у меня тоже есть своя гордость.

      – Как я вижу, молодой человек, мне придется объяснить вам, что такое любовь, – сказал Отто. – Любовь – это чувство меры, нежность и доброта. Весьма возможно, что у вас есть своя гордость, но почему же вы не допускаете, что и у нас она тоже есть? Я не говорю о себе, но, вероятно, если бы кто-нибудь вздумал так страстно отнестись к вашим собственным поступкам, вы бы тоже нашли лишним отвечать на подобные вопросы.

      – Все это отговорки и увертки! – воскликнул Фриц. – Вы прекрасно знаете, что мужчина – это мужчина, а женщина – всего только женщина! И это во всем свете так. Я теперь спрашиваю вас, спрашиваю еще раз и, как видите, стою и жду ответа.

      – Я уверен, что, когда вы основательнее изучите либеральные доктрины и лучше поймете это учение, – сказал принц, – вы в значительной мере измените свои понятия. У вас, мой юный друг, нет чувства меры и сознания своих и чужих прав; вы установили какие-то особые мерки для женщин – другие для мужчин, какие-то особые для принцев – другие для фермеров. Вы невыразимо строги и беспощадны к принцу, который небрежно относится к своей жене, но почему же вы миритесь тогда с влюбленным, который оскорбляет свою возлюбленную? Вы употребили слово «люблю», но мне кажется, что эта молодая особа была бы вправе просить вас избавить ее от подобной любви, потому что, если я, чужой человек, позволил бы себе десятую долю той грубости и невежества, какие вы себе позволили по отношению к ней, вы были бы вправе проломить мне за это голову; это было бы даже вашей обязанностью, так сказать, оградить и защитить ее от подобной грубости и дерзости. А теперь вы должны прежде оградить ее от себя самого.

      – О, – вмешался Готтесхейм, стоявший все время и слушавший, заложив руки за спину, – да ведь это святая истина! Против этого ничего сказать нельзя.

      Даже