Черный тюльпан. Александр Дюма

через которое проникал уличный гул и дневной свет.

      Узник был в таком оцепенении от непрерывных физических страданий, что они стали для него почти привычными. Наконец он с наслаждением чувствовал, что его дух и его разум готовы отделиться от тела; ему даже казалось, будто они уже распрощались с телом и витают над ним подобно пламени, которое взлетает к небу над почти потухшим очагом.

      Он думал также о своем брате. И, может быть, эта мысль появилась потому, что он каким-то неведомым образом издали почувствовал приближение брата.

      В ту самую минуту, когда представление о Яне так отчетливо возникло в мозгу у Корнеля, что он готов был прошептать его имя, дверь камеры распахнулась, вошел Ян и быстрыми шагами направился к ложу заключенного. Корнель протянул изувеченные руки с забинтованными пальцами к своему прославленному брату, которого ему удалось кое в чем превзойти: если ему не удалось оказать стране больше услуг, чем Ян, то, во всяком случае, голландцы ненавидели его сильнее, чем брата.

      Ян нежно поцеловал Корнеля в лоб и осторожно опустил на тюфяк его больные руки.

      – Корнель, бедный мой брат, – произнес он, – ты очень страдаешь, не правда ли?

      – Нет, я больше не страдаю, ведь я увидел тебя.

      – Но зато какие для меня мучения видеть тебя в таком состоянии, мой бедный, дорогой Корнель!

      – Потому-то и я больше думал о тебе, чем о себе самом, и все их пытки вырвали у меня только одну жалобу: «Бедный брат». Но ты здесь, и забудем обо всем. Ты ведь приехал за мной?

      – Да.

      – Я выздоровел. Помоги мне подняться, брат, и ты увидишь, как хорошо я могу ходить.

      – Тебе не придется далеко идти, мой друг, – моя карета стоит позади стрелков отряда Тилли.

      – Стрелки Тилли? Почему же они стоят там?

      – А вот почему: предполагают, – ответил со свойственной ему печальной улыбкой великий пенсионарий, – что жители Гааги захотят посмотреть на твой отъезд, и опасаются, как бы не произошло волнений.

      – Волнений? – переспросил Корнель, пристально взглянув на несколько смущенного брата. – Волнений?

      – Да, Корнель.

      – Так вот что я сейчас слышал, – произнес Корнель, как бы говоря сам с собой. Потом он опять обратился к брату: – Вокруг Бюйтенгофа толпится народ?

      – Да, брат.

      – Как же тебе удалось?

      – Что?

      – Как тебя сюда пропустили?

      – Ты хорошо знаешь, Корнель, что народ нас не особенно любит, – заметил с горечью великий пенсионарий. – Я пробирался боковыми улочками.

      – Ты прятался, Ян?

      – Мне надо было попасть к тебе, не теряя времени. Я поступил так, как поступают в политике и на море при встречном ветре: я лавировал.

      В этот момент в тюрьму донеслись с площади еще более яростные крики.

      Тилли вел переговоры с гражданской милицией.

      – О, ты – великий кормчий, Ян, – заметил Корнель, – но я не уверен, удастся ли тебе сквозь бурный прибой толпы вывести своего брата из Бюйтенгофа